Сознание возвращалось медленно, как вода, просачивающаяся сквозь
песок. Сначала — запахи: махорка, керосин, что-то кислое и затхлое.
Потом — звуки: скрип половиц за тонкой стеной, приглушённые голоса,
где-то вдали — гудки автомобилей.
Гоги открыл глаза и не понял, где находится.
Потолок был низким, покрытым трещинами, с которых кое-где
свисали лоскуты обоев. В углу темнело пятно сырости. Комната —
крошечная, метров десять, не больше. У окна стоял мольберт с
недописанным натюрмортом, рядом — табуретка с засохшими красками на
жестяной палитре.
Он попытался сесть и ахнул от боли в левом боку. Под рубашкой
прощупывались неровные рубцы, тянущиеся от рёбер к лопатке. Шрамы
были старые, давно зажившие, но почему-то незнакомые.
— Что за чёрт... — пробормотал он и осёкся.
Голос звучал не так. Грубее, с хрипотцой. И руки... Гоги поднял
ладони к лицу. Пальцы были длинными, жилистыми, с мозолями от
кисти. На среднем пальце правой руки белел шрам — след от осколка
или пули.
Эти руки он видел впервые в жизни.
Сердце заколотилось так, что в висках застучало. Гоги вскочил с
кровати и бросился к окну. За стеклом расстилался незнакомый двор:
деревянные бараки, покосившиеся заборы, женщина в тёмном платке,
развешивающая бельё на верёвке. Всё выглядело старомодно, как
декорации к историческому фильму.
— Гоша, живой? — раздался голос за дверью. — А то мы уж думали,
приказал долго жить.
Дверь скрипнула, и на пороге появился мужчина лет сорока, в
гимнастёрке и сапогах. Лицо обветренное, глаза усталые, но
добрые.
— Николай Петрович тебе супчику принёс, — продолжил он, ставя на
стол закопчённую кастрюлю. — Говорит, три дня не ел ничего. Слышь,
а ты чего такой бледный? Как мертвец.
Гоги молчал, не зная, что ответить. В голове был туман. Он
помнил больничную палату, холод в груди, писк аппаратов... А теперь
— эта комната, эти руки, этот незнакомый человек, который называет
его Гошей.
— Пётр Семёнович, — медленно произнёс он, надеясь, что не
ошибается.
— Ну да, Пётр Семёнович. — Мужчина с облегчением улыбнулся. — А
я уж подумал, память отшибло. После контузии всякое бывает. Ну что,
будешь есть или как?
Гоги кивнул и опустился на единственный стул. Пётр Семёнович
разлил суп по двум мискам, достал из кармана краюху чёрного
хлеба.
— Слушай, а какой сегодня год? — вдруг спросил Гоги.
