Высокие окна особняка в Архангельском переулке встречали серое
мартовское утро без обычных кружевных занавесей. В пустых комнатах
гулко разносились шаги, а пыльные прямоугольники на обоях отмечали
места, где еще вчера висели картины.
Я медленно шел по анфиладе, машинально отмечая следы прежней
роскоши: вот здесь стояло бюро карельской березы, там была витрина
с саксонским фарфором, а в углу находились напольные часы «Мозер» с
боем, отмерявшие время трех поколений московских купцов.
Теперь только истертый паркет помнил былое великолепие. В
воздухе еще держался легкий запах мастики. Старый Михеич по
привычке навел утром последний глянец.
— Леонид Иванович, — в дверях появился щуплый антиквар в
потертом пиджаке, нервно протирая пенсне батистовым платком. — Мы
закончили оценку мебели. Если вас устроит, то мы можем…
— Давайте бумаги, — я жестом прервал его. Не хотелось
выслушивать витиеватые объяснения, почему за гарнитур красного
дерева екатерининских времен предлагают треть реальной цены.
С кухни доносились приглушенные всхлипывания. Агафья Петровна,
экономка, прощалась с царством медных кастрюль и фаянсовых форм для
заливного. Двадцать лет она правила этой кухней, еще при отце.
— Леонид Иванович, — в дверях появился Михеич, по-военному
подтянутый даже в этот последний час. — Там из музея приехали,
насчет картин и библиотеки.
— Зови.
Музейные работники, три немолодые женщины в одинаковых серых
платках, старательно прятали глаза. Они помнили меня еще с тех
времен, когда я водил сюда делегации, показывал коллекцию русской
живописи.
— Вот здесь опись, — главная протянула листы плотной бумаги с
казенными печатями. — Все по декрету о национализации культурных
ценностей.
В кабинете надрывно зазвонил телефон. Василий Андреевич Котов,
мой старый бухгалтер, педантично подсчитывал выручку от вчерашних
продаж.
— Нет, нет, — донесся его голос, — рояль уже продан. И дубовую
столовую тоже... Да, и гобелены вчера забрали.
На стене в золоченой раме еще висел последний портрет. Отец в
черном сюртуке, с массивной золотой цепью часов на груди. Его
пронзительный взгляд словно спрашивал: как ты мог допустить это,
сын? Все профукал, все потерял.
— Простите, Леонид Иванович, — рядом бесшумно возник Головачев,
бессменный секретарь. — Пришли из банка, за серебро и
драгоценности. И товарищ Пузырев интересуется насчет коллекции
табакерок.
