Ноябрь 1918 г.
Молодой снег жалобно скрипел под
ногами. Варютка ступала за мужем след в след, неловко перепрыгивая
от одной вмятины широкого мужского валенка к другой.
– Шибко бежишь-то, не поспеваю, –
пискнула она, оправляя зацепившийся за ветку подол.
– Так сидела бы дома, – огрызнулся
Игнат, не поворачивая головы.
Вначале ночь была непроглядной,
густой – шли наощупь, по приметам, огибая черные стволы, но вот
из-за туч лениво выкатился тонкий серп растущего месяца, заглянули
в прореху крупные звезды, обрадованный снег жадно подхватил
небесное сияние, раздвигая мрак. Впереди показалась равнина
скованного льдом озера.
Игнат замедлил шаг, начал
заворачивать правее, углубляясь в сухостой камыша.
– Пойдем домой, – без всякой надежды
попросила Варютка, кутаясь от сурового ветра в пуховый платок.
Игнат ожидаемо не ответил, он всегда
делал то, что ему взбредет в голову, не слушая даже грозного
родителя, где уж молодухе его остановить.
Камыш здесь стоял реденький, низкий,
сквозь него хорошо были видны: озерная гладь, запорошенный снегом
пригорок и выступавшие из ночной темноты беленые башенки надвратной
монастырской церкви.
– Здесь будем ждать, – приговорил
Игнат, плюхаясь в снег.
– А чего ждать? – не поняла
Варютка.
– Жалко – светло больно, могут и не
вынести, – пробубнил муж себе под нос.
Он неотрывно всматривался в
монастырские стены.
– А чего должны вынести? Кому чего
ночью выносить-то нужно? – зачастила Варютка. – Ночью спать всем
надобно. Не добро по потемкам бродить, беды искать.
– Должны вынести. Верное дело,
полынью к вечеру зря, что ли, рубили, – самого себя принялся
убеждать Игнат, почесывая всклокоченную бороду.
– Так лопотье
бучить[1] станут, – немного успокаиваясь,
выдохнула Варютка.
– Так-то далече от берега, – Игнат
указал куда-то в сторону, но Варютка не смогла разглядеть полыньи,
снег да снег.
–Там к середке вода не такая мутная,
самое то для лопотья. Пойдем домой.
– Ступай, – даже в темноте она
увидела, как зло сверкнула синь его глаз.
– Чего они вынести могут, их уж
донага ограбили, – разозлилась и Варютка. – А игуменью, страдалицу,
убили. Вели без палочки, ноги еле ставила, сердешная. Ироды! А
архиерея кирилловского, говорят, никак застрелить не могли, он руки
вот так вот поднял и давай молиться, и пуля его не брала,
двенадцать раз стреляли, а ни однашенька-то и не попала. А они на
него прикладами замахиваться, мол, молиться не вздумай, он рученьки
опустил, так его только тогда и…
