Первый снег, первая кровь
Первый снег в том году выпал рано, в самом начале ноября, и был он не праздничным, не сухим и скрипучим, а мокрым, тяжелым, словно пропитанным вселенской тоской. Он ложился на не успевшую промерзнуть землю, на черную хвою и прелую рыжину папоротников, превращая лесные дороги в вязкое, чавкающее месиво. Воздух, густой от влаги и запаха гниющей листвы, казалось, можно было резать ножом. Именно в таком воздухе, в такой тишине, нарушаемой лишь редким криком ворона да собственным сиплым дыханием, Прокопий и Митька, два бобыля из пригородной слободки, наткнулись на него.
Они шли по заячьему следу, но зверь словно растворился, и теперь они просто брели к реке, надеясь высмотреть утиную стаю. Лес стоял молчаливый, враждебный. Еловые лапы, отяжелевшие от налипшего снега, сгибались до самой земли, образуя темные, сырые своды. И под одним из таких сводов, в неглубокой лощине, куда не добирался ветер, они его и увидели. Митька, что шел первым, замер так резко, будто врос сапогами в мох. Прокопий, наткнувшись на его спину, чертыхнулся, но тут же осекся, проследив за взглядом товарища.
Это не было похоже на смерть от несчастного случая. Не пьяный, замерзший по дороге из города. Не жертва разбойников. Лежащий на тщательно уложенном, девственно-чистом еловом лапнике человек выглядел так, словно его приготовили к какому-то обряду. Молодой, лет двадцати пяти, с аккуратно подстриженными русыми усиками и тонким, почти благородным лицом. Городской. На нем была добротная суконная пара, не порванная, не испачканная. Руки, в тонких перчатках, были сложены на груди. Глаза закрыты, будто он спал. Только восковая бледность кожи и неестественный, застывший покой выдавали правду. Прокопий, перекрестившись, сделал несколько шагов ближе. Снег вокруг тела был нетронут. Ни следов борьбы, ни чужих отпечатков. Словно его принесли сюда по воздуху и бережно уложили.
– Гляди-ка, – просипел Митька, указывая трясущимся пальцем.
На шее покойного, чуть ниже кадыка, где белоснежный воротничок рубашки расходился, темнело пятно. Не рваная рана, не синяк. Аккуратное, почти хирургическое отверстие, из которого вытекло совсем немного крови, застыв накрахмаленной ткани крошечной черной коралловой веткой.
Егор Ильич Ладожский сошел с поезда в губернском центре и еще полдня трясся в пролетке, а затем в санях по раскисшей дороге, прежде чем добраться до Ветрова. Он чувствовал, как холод пробирается сквозь шинель, как сырость оседает в легких. Север встретил его неласково, словно знал, за что его сюда сослали из Петербурга, и одобрял это наказание. Ветров показался ему сборищем почерневших от времени изб и нескольких каменных домов, сгрудившихся вокруг непропорционально большой церкви. Окна смотрели слепо, из труб тянулся жидкий дым. Город молчал.
