Я – Беркор. Идеальный ублюдок

Здесь. Под этим солнцем, что не грело, а выжигало саму мысль о тени, начиналась моя история.

Солнце в Гусмандии было не источником жизни, а приговором. Его свет – липкое, тягучее насилие, расплавленный янтарь, в котором застывали, как доисторические мухи, любые порывы, любые искренние эмоции. Оно пропитывало воздух приторным запахом карамели и гниющей на мелководье ряски, превращая каждый вдох в акт подчинения. Дышать здесь означало глотать сладкую ложь этого мира, соглашаться с его правилами. Мир, созданный не богом, а кондитером-социопатом, для которого любая горечь – личное оскорбление.

Тень была ересью. Темные, бархатные провалы под кронами деревьев казались не укрытием, а порталами в запретное, в ту самую правду, от которой все здесь так отчаянно бежали. В них хотелось не просто спрятаться – в них хотелось раствориться, перестать быть глянцевой, отполированной куклой на витрине всеобщего благополучия. Любая щербинка на идеальной брусчатке, любой дикий, нестриженый цветок воспринимались как плевок в лицо мирозданию. Зло? Само это слово стерлось из языка, его заменили эвфемизмы: «недоразумение», «неловкий момент», «временное несоответствие идеалу». Они так долго и усердно делали вид, что его не существует, что почти убедили в этом сами себя.

И в эпицентре этого сияющего, тошнотворного самообмана обитал он. Беркор.

Совершенство было его болезнью. Его манией. Его тюрьмой. Белизна его оперения была не цветом, а его отсутствием, абсолютной пустотой, в которой тонули все остальные краски. Это был цвет стерильной операционной, цвет кости, вываренной дочиста. Каждое перо – не дар природы, а результат титанического, ежесекундного контроля над собственным телом, над каждым мускулом. Патологическая симметрия, от которой веяло не гармонией, а безумием. Когда он двигался, по его спине пробегали не волны света, а судороги сдерживаемой силы. Он не источал свет – он пожирал его, не оставляя ничего вокруг.

Его глаза – два осколка вечной мерзлоты. В них не было ни безмятежности, ни гениальной печали. В них была лишь оценка. Он смотрел на мир, как патологоанатом смотрит на труп – с холодным любопытством, выискивая скрытые дефекты, пороки, гниль. Этот взгляд раздевал, препарировал, и под ним любой чувствовал себя уязвимым, грязным, неправильным. Именно этот взгляд заставлял трепетать, желать, подчиняться.