Павлово, 1925 год
1.
Грязь в Павлове в октябре была не стихией, а состоянием этого города. Она не просто лежала на улицах – она была их сутью, вывернутой наизнанку. Телега Светланы увязала в черной, чавкающей жиже, выплескивавшей на дощатые тротуары-мостики брызги холодной, пахнущей гнилью воды. Извозчик, угрюмый мужик в промасленном зипуне, молча тыкал кнутовищем в сторону двухэтажного деревянного дома, тонувшего в сумерках, и бормотал что-то невнятное, торопясь уехать обратно к вокзалу, к людям и свету.
Дом стоял в глухом переулке, упирающемся в заросший бурьяном пустырь. Он был серым, и это был не цвет краски, а цвет тления. Облупившаяся штукатурка кое-где обнажала темное, отсыревшее дерево. Окна смотрят слепо, затянутые пыльной паутиной внутри. Светлана заплатила извозчику, взяла свой единственный чемодан и ступила на скрипящее крыльцо.
Внутри пахло пылью, сыростью и чем-то еще – сладковатым, приторным запахом тления, как от забытой в буфете картофелины. Воздух был неподвижным и тяжелым, словно его не проветривали годами. Светлана бросила чемодан в прихожей и прошлась по комнатам. Полы скрипели с разными голосами: в гостиной – жалобно, в спальне – угрожающе, на кухне – приглушенно, будто из-под земли. Обстановка была убогой: кривые стулья, продавленный диван, комод с отвалившейся фанерой. На стене в гостиной, упавшей в углубление, висел телефон. Старый, дубовый аппарат системы «Эриксон» с отдельной трубкой и рожком для слуха. Он выглядел древним артефактом, чужеродным в этой бедности.
Светлане было все равно. Ее собственная жизнь остановилась двумя месяцами ранее, когда телеграмма из Питера принесла весть о том, что Михаила не стало. Сначала – горячка, воспаление легких, потом – тишина. Короткие, рубленые слова, выжегшие изнутри. Она уехала из Москвы, бросила институт, сняла первое попавшееся дешевое жилье в глухом городе, о котором знала лишь то, что здесь когда-то делали замки. Теперь ее внутренний мир был таким же заброшенным, как этот дом. Апатия была броней, сквозь которую не проникали ни страх, ни любопытство, ни надежда.
Она разожгла печку, согрела воды, не глядя съела привезенную с собой краюху хлеба. Мир сузился до размеров дома, до тикания настенных часов в спальне, чей маятник лениво переваливался с боку на бок. Она легла спать, когда за окном окончательно потемнело, утонув в густой, почти физически ощутимой тишине Павловского переулка. Тишине, которая была не отсутствием звука, а самостоятельной субстанцией, вязкой и давящей.
