Часть 1: Обретение Голоса
Холод был не просто отсутствием тепла. Он был субстанцией, живой и враждебной. Он пропитывал всё: стальные балки каркаса «Полярника», шерстяные одеяла в каютах, сами мысли экипажа. Судно стояло, закованное в панцирь пакового льда, у неисследованного побережья Гренландии, как муха в янтаре. Снаружи царствовала полярная ночь. Не та романтическая, усыпанная звёздами, а густая, бархатная, почти осязаемая тьма, которую лишь на несколько часов в сутки сменяли сизые, безнадёжные сумерки.
В этой тишине звуки обретали зловещую весомость. Лёд скрипел, глубоко и протяжно, как живое существо. Иногда раздавался оглушительный треск, подобный артиллерийскому залпу, это лопалась многометровая толща, рождая новую торосу. Ветер, главный дирижёр этого ледяного ада, выл в вантах, и этот вой сводил с ума своей монотонностью. Но хуже всего была тишина, когда ветер стихал. Тогда наступала абсолютная, давящая глухота, в которой собственное сердцебиение казалось невыносимо громким.
Единственным местом, где холод отступал хоть на немного, была радиорубка. Здесь, в тесном помещении, пахло паяльной смолой и тёплым металлом. Стены были густо уставлены приборами, чёрные эбонитовые панели усеяли лампочки и циферблаты, а в центре, как алтарь, стоял главный передатчик, сердце «Полярника», связывающее его с Большой землёй.
Лев, судовой радист, сидел перед аппаратом, наушники плотно прилегали к его ушам. Его пальцы, шершавые от холода и работы, механически водили по журналу, отмечая время и силу сигнала. Он был прагматиком до мозга костей. Его вера держалась на трёх вещах: на законах физики, на надёжности аппаратуры и на азбуке Морзе. Эфир для него был не магией, а средой, строго подчиняющейся уравнениям Максвелла. Статика, помехи, затухание, всё это были просто переменные в формуле.
«…и далее, область высокого давления смещается к востоку, ожидается усиление ветра до девяти баллов», доносился из наушников хриплый, прерываемый треском голос с материка. Лев записал сводку в журнал. Ничего нового. Тупик. Тупик в эфире, тупик во льдах.
Дверь рубки со скрипом открылась, впуская клубящееся облако пара. В проёме стоял профессор Кирчинский, закутанный в меховую доху, от которой его обычно сухое, аскетичное лицо казалось ещё более острым.
