Детский сад стоял как корабль-призрак, брошенный на мелководье спального района. Двухэтажный, из силикатного кирпича, выцветшего до грязно-голубого оттенка. По фасаду, в немой агонии, тянулись кривые балкончики, а на одном из них, как на мачте, висел облупленный флажок – когда-то красный, теперь розовый. Вокруг – территория для прогулок, опоясанная ржавой, местами провалившейся оградой. Песочницы с остатками песка, смешанного с окурками и прошлогодней листвой. Деревянные горки, потертые до серого дерева, с зияющими дырами. И карусели – скелеты давно вымерших существ, застывшие в вечном ожидании толчка, который уже никогда не последует.
Воздух был густым и сладким от пыльцы тополей, стоявших по периметру пустыря. Лето, раннее утро. Солнце еще не стало палящим, оно было размытым, отбрасывая длинные, неясные тени. Родители, словно марионетки, дергаемые невидимыми нитями рабочего дня, приводили своих детей. Они были похожи на стаю сонных птиц – молчаливые, с потухшими глазами. Рука взрослого тащила за собой маленькую, вялую ручку. Объятия были краткими, поцелуи – невпопад, в макушку или в воздух.
– Мама, не уходи… – сипит мальчуган, уткнувшись лицом в коленку.
– Надо, сынок. Вечером приду.
Фраза,отполированная до блеска, как речная галька. В ней не осталось ни утешения, ни тепла – только функциональность.
Дети, брошенные на этом пятачке утопии, были похожи на недозаведенные игрушки. Сонные, капризные, с опухшими от сна глазами. Они не бежали на площадку. Они стояли у ворот, цепляясь взглядами за удаляющиеся спины самых родных людей, пока те не растворялись за поворотом, в серой паутине улиц. Мир для них в эти мгновения сужался до точки боли в горле и щемящего чувства покинутости.
Воспитательница, женщина с лицом, на котором десятилетия скуки и выгорания прочертили безразличные борозды, ленивым жестом отворила калитку.
– Подышите, погуляйте.
Она произнесла это так, словно выдавала не привилегию, а наказание. Сама же отступила в тень подъезда, доставая из кармана халата пачку сигарет. Ей было все равно, что они «подышат» этим воздухом, напоенным тоской ржавого металла и увядающей акации. Ей нужны были эти десять минут тишины. Десять минут, чтобы стряхнуть с себя липкую паутину чужого материнства, которой она была опутана с семи утра.
