Ювелиръ. 1807

Удар. Несильный, скорее тычок тяжелым сапогом в бок, но он стал тем самым камертоном, который настроил хаос в моей голове на одну-единственную, пронзительную ноту — реальность. Боль была настоящей. Острой, рваной, отдающейся в каждом ребре. Она оборвала ментальный полет и швырнула мое сознание в эпицентр чужой агонии, окончательно сшивая меня с этим дрожащим телом. Я, Анатолий Звягинцев, был здесь. Где бы это «здесь» ни находилось.

Фигура надо мной обрела четкость. Грузный мужик лет сорока, с одутловатым, нездорового цвета лицом, заросший щетиной. От него несло перегаром и потом. Руки, черные от сажи, но с удивительно чистыми, почти выскобленными ногтями — профессиональная привычка того, кто работает с мелкими деталями. Он снова замахнулся, и я инстинктивно вжал голову в плечи. Инстинктивно!

Да как же бесит этот малой!

Я, который смотрел в глаза арабским шейхам и уральским авторитетам, торгуясь за камни стоимостью в годовой бюджет маленькой страны. Этот рефлекс был не моим. Он принадлежал мальчишке, в чьей шкуре я оказался. И вместе с рефлексом из глубин чужой памяти всплыло слово, липкое от страха и горечи:

«Дядька…».

Этот человек был семьей. Тро- или четвероюродным дядей, единственным, кто забрал сироту Гришку после смерти родителей. И это знание превращало тупую злобу в настоящее предательство. От этого осознания к страху примешалась волна унизительной злости.

Я заставил себя разлепить веки и посмотреть ему в глаза. Это была первая моя победа в этом новом мире. Глаза у него были маленькие, свиные, заплывшие жиром и замутненные алкоголем. В них не было осмысленной жестокости садиста — эдакая тупая, бытовая злоба человека, которого жизнь загнала в угол.

Инстинкт ученого, привыкшего анализировать и давать точные формулировки, сработал раньше, чем я успел его остановить. Превозмогая боль в груди, я прохрипел, и голос, сорвавшийся с губ, был чужим, тонким, мальчишеским:

— Не бейте… по ребрам… возможно, трещина.

Это была колоссальная ошибка. Логичная для шестидесятипятилетнего человека, привыкшего к тому, что его слова имеют вес. И абсолютно безумная для забитого племянника-подмастерья. В глазах мужика на секунду промелькнуло удивление, а затем оно сменилось выражением оскорбленного самолюбия. Как? Этот щенок, этот дармоед, которого он приютил из милости, смеет ему указывать? Смеет говорить умные слова?