Салон скоростного, бронированного правительственного автомобиля
был оазисом стерильной тишины. За многослойными стеклами беззвучно
проносился унылый пейзаж пригорода столицы, но внутри не было
слышно ни шума двигателя, ни шелеста шин. Игорь Стрельников сидел в
идеальной тишине, и этот контраст с хаосом, который он ехал
расследовать, доставлял ему почти физическое удовольствие.
Он был мужчиной около сорока, подтянутым, одетым в безупречный,
но неброский серый костюм, который не стеснял движений. Ничего
лишнего: ни дорогих часов, ни фамильных перстней. Единственное, что
привлекало внимание — это его глаза. Острые, внимательные, серого,
как сталь, цвета, они, казалось, видели больше, чем положено,
анализируя мир с холодным, отстраненным любопытством.
Эта отстраненность была броней, выкованной за десятилетия жизни
с проклятием, которое ФСМБ научилось называть его главным талантом.
С самого детства Игорь Стрельников слышал людей всем своим
существом. Он чувствовал ложь других людей не просто как режущий
диссонанс. Для него это было похоже на физическую боль. Каждый раз,
когда ему врали, в его сознании вспыхивал красный, болезненный шум,
похожий на крик. Ложь была грязным, вязким потоком, который
обволакивал его, оставляя после себя ощущение липкости и
холода.
Эмоциональные всплески, лицемерие, скрытая ненависть — всё это
обрушивалось на него грязным, болезненным потоком, от которого
нельзя было укрыться. Этот поток давил, душил, и Игорь научился
возводить вокруг себя ментальную стену, чтобы не утонуть в этом
хаосе. Ему было неважно, насколько правдива чья-то история. Его
интересовала только абсолютная, чистая, неоспоримая Истина, которая
для него ощущалась как глоток холодного, кристально чистого
воздуха, как идеальная тишина после оглушительного грохота. Именно
в этой тишине он находил покой.
Это заставило его возненавидеть хаос и возвести в абсолют
единственное, что приносило ему покой — чистую Истину.
В ФСМБ быстро поняли, что его проклятие — идеальное оружие. Там,
где другие искали улики, он просто слушал «музыку» дела, находя
лжецов по той боли, что они причиняли его разуму. Он стал
Инквизитором не потому, что был жесток, а потому, что лишь в тишине
разоблаченной лжи он мог обрести покой.
И дело Калева Воронова было самой оглушительной какофонией, с
которой он когда-либо сталкивался.
