Мара
Сербское царство, деревня Сребрна Лужина. 1449 г.
Лесной воздух, обычно такой свежий и пахнущий хвоей, сегодня кажется густым, как кисель. Он обволакивает, давит на грудь.
Я бегу за Ясной, мой смех звенит чуть тише ее заливистого хохота.
Она старше, быстрее, ее темно-каштановая коса мелькает между вековыми дубами, как ускользающая добыча.
– Медлительная ты, сестренка! – кричит через плечо, и в ее голосе мед и солнце, которых так не хватает в этой глухой чаще. – Совсем заросла мхом! Догони меня!
– Это ты меня завела в самую глушь! – отзываюсь я, запыхавшись, хватаясь за шершавый влажный ствол сосны. Кора под пальцами кажется живой, дышащей. – Мать ведь запрещала за Черный ручей ходить! Говорила, тут…
– А ты ей не расскажешь, – перебивает она, останавливаясь и оборачиваясь. Ее глаза цвета спелой ежевики сверкают озорством и бесстрашием, которых мне так не хватает. – Мы же ведь ищем твою куклу, помнишь? Бедная Лептирица, наверное, плачет одна в темноте, ее лесные духи уже в свои игры играть утащили.
Врунья. Тряпичная Лептирица мирно спит у меня под подушкой.
Но сердце заколотилось чаще не от страха перед материнским гневом, а от этой внезапно наступившей тишины. От странного приглушенного света, что пробивается сквозь спутанный полог листьев.
Воздух становится тяжелым, пахнущим не просто прелыми листьями и смолой, а чем-то чужим, древним и металлическим, словно кто-то точит сталь на ветру.
– Ясна, правда, давай назад, – тихо, почти шепотом говорю я, и собственный голос кажется мне инородным, слишком громким, нарушающим зловещий покой.
Но сестра уже не слушает. Она замерла, втянув голову в плечи, как это делают волчата, чуя затаившегося в зарослях медведя.
Вся ее поза, секунду назад такая легкая и беззаботная, стала собранной, напряженной. Волчица.
– Тише, – ее шепот едва различим, но он режет тишину, как нож. – Слышишь?
Все звуки исчезают. Все вокруг кажется искривленным, натянутым, как струна перед разрывом.
Смолкают даже птицы, не слышно стрекотницы-кобылки. Солнечные зайчики на земле будто выцвели, потускнели. И тогда я слышу его.
Тихий скрежещущий сухой шепоток, будто десятки сухих сучьев трутся друг о друга. Он идет со всех сторон, из-за каждого дерева, из самой земли.
Из тени старой полузасохшей ольхи, ствол которой скручен в мучительную гримасу, выползает ОНО.
