День умирал над Петербургом, угасая в свинцовой хмари низких облаков, что вечно висели над этим городом, словно саван, сотканный из болотных испарений и холодной тоски, и лишь тусклое, желтоватое свечение, пробивавшееся сквозь мутные стекла окон канцелярии, свидетельствовало о том, что время еще не остановило свой безжалостный бег. В этом мертвенном свете, среди высоких, до самого потолка, шкафов, набитых пухлыми папками, перевязанными ветхой тесьмой, и в воздухе, густом от пыли, запаха сургуча и кисловатого духа старой бумаги, сидел он – маленький, тщедушный человек в поношенном, залоснившемся на локтях сюртуке казенного сукна. Его спина была согнута в покорную дугу, словно под тяжестью невидимой ноши, которую он нёс вот уже тридцать с лишним лет, и только тонкая, бледная рука с неестественно длинными пальцами, испачканными чернилами, жила своей отдельной, размеренной жизнью, выводя на листе гербовой бумаги ровные, бисерные строчки. Перо скрипело, царапая плотную поверхность, и этот звук, монотонный, почти убаюкивающий, был единственной музыкой его существования, единственным свидетельством того, что он еще не превратился окончательно в часть этой казенной мебели, в такой же неодушевленный предмет, как и эта тяжелая дубовая конторка или чугунная чернильница в виде головы льва со скорбной гримасой.
Он переписывал прошение какого-то отставного штабс-капитана из Тамбовской губернии, который испрашивал себе пенсиона за раны, полученные в турецкую кампанию еще при покойной государыне-императрице, и витиеватые, полные уничижительных эпитетов и высокопарных оборотов фразы ложились на бумагу, не затрагивая ни единой струны в его душе. Для него это были лишь слова, пустые оболочки чужих судеб, которые он, подобно усердному муравью, перетаскивал из одного вороха бумаг в другой, не вникая в их суть, не сочувствуя ни горю, ни радости, за ними скрытым. Вся его жизнь была таким вот переписыванием, аккуратным и безошибочным копированием чужих жизней, в то время как его собственная страница оставалась девственно чистой, без единой помарки, без единой яркой строки, без единого восклицательного знака. Он был идеальным переписчиком, ибо в нем не было ничего своего – ни мыслей, ни желаний, ни страстей; все они давно выцвели, истлели, растворились в этой чернильной реке, что текла изо дня в день, из года в год через его руки, оставляя на них несмываемые пятна, а в душе – лишь глухую, сосущую пустоту.
