День, начавшийся в прохладной предрассветной дымке запахами парного молока и свежего хлеба, к полудню раскалился добела, превратившись в огромное, гудящее от зноя марево, в котором, казалось, плавился сам воздух. Солнце, безжалостный властитель в выцветшем, линялом небе, правило свой долгий июльский бал, заливая бескрайние луга таким щедрым и обжигающим светом, что трава под ним источала густой, пьянящий дух, а тень от одинокого облака, медленно плывущего по небосклону, казалась величайшей милостью и благословением. По всей деревне жизнь замерла, укрылась в прохладной полутьме изб, и лишь здесь, на дальнем покосе за рекой, она не останавливалась ни на миг, подчиняясь древнему, как мир, закону: ухватить погожий день, пока не нагрянуло ненастье, собрать до последней травинки дар земли, чтобы пережить долгую, безжалостную зиму.
Ритмичный, дружный свист кос, рассекающих податливые стебли трав, сливался в единую, тягучую песню труда, под которую мужики, выстроившись в ряд, как войско в наступлении, шли и шли вперед, оставляя за собой ровные, аккуратные прокосы. Их спины, взмокшие под холщовыми рубахами, лоснились на солнце, а на лицах, сосредоточенных и суровых, застыло то особое выражение полного погружения в работу, когда тело движется само по себе, по памяти, а мысли улетают далеко, блуждая свободно, словно пчелы над луговым разнотравьем. Впереди всех, задавая темп и меру, шел Алексей, сын старосты. Его широкие плечи двигались в такт выверенным, могучим взмахам косы, и в том, как легко и в то же время властно он управлялся с тяжелым инструментом, как ровно ложился за ним травяной валок, угадывалась не просто юношеская удаль, а зрелая, уверенная сила будущего хозяина, человека, на котором уже лежит и скоро ляжет в полной мере ответственность не только за свой двор, но и за всю деревню.
Он работал молча, сцепив зубы, чувствуя, как по шее и вискам струится едкий пот, и лишь изредка бросал короткий взгляд на отца, идущего поодаль, ловя его одобрительный, чуть усталый кивок. Но сегодня, сквозь эту привычную усталость и гордость от хорошо сделанной работы, в нем прорастало иное, доселе неведомое чувство – глухое, необъяснимое беспокойство, похожее на зуд под кожей. Он то и дело бросал взгляды туда, где поодаль, на уже подсохшем сене, работали женщины и девки, ворошившие его длинными деревянными граблями. Их яркие платки и сарафаны пестрели на зеленом фоне, словно рассыпанные по лугу полевые цветы, а их звонкие голоса и смех долетали до косарей, смешиваясь со стрекотом кузнечиков и жужжанием шмелей. Он искал глазами одну – ту, что почти не смеялась и работала молча, с той же сосредоточенной грацией, с какой гнется под ветром тонкая березка, – и, не находя, хмурился еще сильнее, вгоняя косу в траву с удвоенной, почти злой силой.
