Дело о мятежной губернии

Телефонный звон, резкий, как медный скрежет по стеклу, вырвал меня из вязкой, серой полудремы, где рушились империи и беззвучно кричали мертвецы. Он не просто будил – он врывался в сознание, словно набат, возвещающий о новой беде в городе, который и без того захлебывался в них. Я нашарил аппарат на ночном столике, холодный, тяжелый эбонит показался якорем, тянущим меня обратно в действительность.

– Лыков, – произнес я в трубку, и собственный голос прозвучал чужим, надтреснутым.

На другом конце провода трещало и шипело, словно сама осень пыталась просочиться в разговор. Говорил околоточный надзиратель Горохов, и его обычно зычный бас сейчас срывался на испуганный фальцет. Слова, задыхаясь, цеплялись друг за друга.

– Арсений Павлович… Ваше благородие… Тут такое…

Я сел на кровати. Спина почувствовала холод стены. В комнате пахло пылью и увяданием, вечным запахом нашей с Лидией спальни.

– Говорите по существу, Горохов. Что стряслось? Погром? Очередная экспроприация?

– Хуже, Арсений Павлович. Куда как хуже… Губернатора. Фон Цандера… в особняке его…

Пауза, наполненная треском статики, растянулась до пределов. Я ждал, и холод, начавшийся у позвоночника, медленно пополз по венам, замораживая кровь.

– Убили, ваше благородие.

Дверь спальни тихо скрипнула. На пороге стояла Лидия в своем неизменном сером пеньюаре, похожая на призрак из моих снов. Ее лицо в полумраке было бледным и непроницаемым, как всегда. Она не спросила, что случилось. Она просто смотрела, и в ее взгляде читалось то привычное, тихое осуждение, с которым она встречала каждый мой ночной вызов, каждое вторжение моей службы в нашу почти несуществующую жизнь.

– Я сейчас буду, – сказал я в трубку и положил ее на рычаг. Медный звон оборвался.

Лидия молча развернулась и ушла, ее шаги затихли в коридоре. Не было ни вопроса, ни слова поддержки. Лишь безмолвное подтверждение пропасти, что давно разлеглась между нами. Я остался один в тишине, нарушаемой лишь монотонным стуком дождевых капель по карнизу. Убили губернатора. Эти три слова не укладывались в голове. Они были слишком большими, слишком тяжелыми для этого сонного, стылого утра. Они означали, что тонкая корка льда, по которой скользил наш город, окончательно треснула. И теперь мы все летели в черную, ледяную воду.