Ветер с Невы, промозглый, колючий, нес с собой не просто холод, а саму суть ленинградского декабря, его безнадежную серость и стылое оцепенение. Он пробирался под воротник тяжелого драпового пальто, заставляя Аркадия Лаврова глубже втянуть голову в плечи и плотнее нахлобучить шляпу. Телефонный звонок, вырвавший его из полудремы в казенной комнатушке на Литейном, 4, был таким же резким и неприятным, как этот ветер. Дежурный говорил отрывисто, без лишних эмоций, будто зачитывал сводку погоды, а не сообщал о смерти человека: Литейный проспект, дом двадцать шесть, лавка антиквара Гуревича. Труп. Возможно, ограбление. Выезжайте. Лавров выехал.
Снег, начавшийся еще с полудня мелкой, назойливой крупой, к ночи повалил густыми, тяжелыми хлопьями. Он ложился на гранитные набережные, на чугунные решетки оград, на купола и шпили, укутывая город в белый саван, приглушая редкие звуки и стирая очертания. В желтом свете уличных фонарей, окруженных кружащимся хороводом снежинок, Ленинград казался призрачным, вымершим. Редкие прохожие, согнувшись, спешили по своим делам, стараясь как можно быстрее укрыться в тепле подъездов, оставив улицы во власти непогоды и тишины. Тишины, которая в этом городе всегда была обманчивой, напряженной, полной невысказанного страха.
Автомобиля ему не полагалось, не тот ранг, да и не та срочность, по мнению начальства. Обычная бытовуха, как они это называли. Грабители залезли к старому скупщику, тот оказал сопротивление – получил по голове. Дело ясное. Лавров сел в дребезжащий вагон трамвая, пропахший мокрой одеждой, табачным дымом и чем-то еще, кислым и застарелым. Пассажиров было немного: уставшая женщина с авоськой, из которой торчал краешек буханки черного хлеба, два красноармейца, тихо переговаривавшиеся о чем-то своем, и старик в пенсне, дремавший над газетой «Ленинградская правда». Лавров смотрел в заиндевевшее окно, на проплывающие мимо монументальные фасады доходных домов. За их стенами, в тускло освещенных комнатах, шла своя, скрытая от посторонних глаз жизнь. Люди любили, ненавидели, предавали, боялись. Боялись стука в дверь посреди ночи, неосторожно сказанного слова, косого взгляда соседа по коммунальной квартире. Этот страх въелся в стены, в воздух, он был таким же неотъемлемым атрибутом города, как шпиль Адмиралтейства или разводные мосты. И убийство, даже самое обычное, бытовое, в этой атмосфере всеобщего недоверия и подозрительности приобретало зловещий оттенок.
