Пыль в кабинете профессора Варбурга пахла одиночеством, забвением и угасшей гениальностью. Для Артура Уинслоу этот запах был знакомым и почти что родным. Он провел здесь бесчисленные часы за последние три года, будучи не просто ассистентом кафедры астрономии, но и личным протеже, «научным наследником» самого Альберика Варбурга.
Профессор был для него не просто наставником. Он был проводником в мир, лежащий за пределами сухих учебников. Это Варбург научил его не просто смотреть на звезды, а чувствовать их – ощущать громадное, леденящее дыхание космоса, его безразличную мощь и тайны, которые не укладываются в формулы. Они вместе просиживали ночи напролет, обсуждая не общепринятые теории, а маргинальные гипотезы Варбурга о «вне-временных аномалиях» в звездных паттернах, о «текстуре реальности» и ее возможных «разрывах».
Именно поэтому исчезновение профессора месяц назад было для Артура не административной проблемой, а личной трагедией и неразрешимой загадкой. Один из самых блестящих умов своего поколения не мог просто взять и сбежать от долгов или из-за женщины, как с пренебрежительной усмешкой утверждал декан Годфри.
– Разбери этот бедлам, Уинслоу, – сказал декан, стоя на пороге. Его прагматичное лицо бухгалтера было искажено гримасой раздражения. – Найди что-то ценное для кафедры, а остальное… сожги, если хочешь. Старик окончательно свихнулся на почве своих изысканий. Оставь сентименты.
Как только дверь закрылась, Артур с горечью провел рукой по стопке бумаг на столе. Это не был «бедлам». Это была карта разума его учителя, и он чувствовал ответственность за ее сохранность.
Разбирая завалы, он наткнулся на потайной ящик, искусно встроенный в ножку стола. Сердце его учащенно забилось. Внутри, завернутый в кусок мягкой замши, лежал кожаный блокнот. Он был старым, потрепанным, и его углы были стерты до белизны. Но больше всего Артура поразила обложка. Она была сделана из кожи неестественного, темно-серого оттенка, на ощупь странно упругой и холодной. На ней был вытиснен тот самый гипнотизирующий узор, который Варбург иногда чертил на полях своих лекций – спираль, превращающаяся в многогранник, который, в свою очередь, распадался на новые спирали. Смотреть на него было неприятно; глаза сами собой соскальзывали в сторону, отказываясь фокусироваться.
