Тишина в Глухово была особой. Не живой, деревенской, наполненной отдаленным лемехом, да квохтаньем кур, да перекличкой соседей через огород. А густой, вязкой, как смола. Такой, что даже ветер в полях затихал, словно упираясь в невидимую стену.
Варвара сидела на завалинке своего покосившегося дома и вязала. Спицы пощелкивали в такт ее мыслям, ровно и монотонно. Она не просто жила в этой тишине. Она ее стерегла. Как и ее мать, и бабка, и прабабка. Волынские. Сторожихи Разлома.
И потому, когда тишина вздрогнула, Варвара уронила клубок.
Это не было звуком. Скорее, внезапной пустотой внутри собственного уха. Так бывает, если резко выйти из шумной комнаты. Только комната была – вся деревня.
Она подняла голову, и взгляд ее, острый, как у старой совы, устремился через улицу, к дому Марины Беловой. Туда, где всего час назад смеялся семилетний Степка.
По улице, пошатываясь, брел Пал Палыч, деревенский пропойца. Он нес ведро с водой и орал залихватскую частушку. Но Варвара уже не слышала ни его, ни звона ведра. Она смотрела на тень, которую он отбрасывал.
Тень была негустой, сиреневой в предзакатном свете. Но у края, возле самого забора Беловых, от нее отделился и потянулся к дому тонкий, жидкий щупалец. Едва заметный. Как дымка.
Варвара встала. Костей у нее не было – один сплошной, натянутый струной, долг. Она перекрестила входную дверь дома Марины, сжав в кулаке горсть заговоренной соли. Щупалец тени дернулся и растаял.
Но было поздно.
Из дома донесся крик. Не испуганный, не боли. А странный… пустой. Как будто кричала не живая душа, а эхо.
Дверь распахнулась, и на пороге появилась Марина. Лицо ее было мокрым от слез, но глаза… Глаза были чужими. Стеклянными.
– Варвара… Варвара Петровна… – прошептала она, и голос ее вибрировал от непонятного ужаса. – Степка… Он проснулся. Он смотрит на меня. Но его… его там нет!
Варвара, не говоря ни слова, шагнула внутрь.
Мальчик сидел на кровати, свесив ноги. Он был жив, дышал. Уставился в стену широко открытыми глазами. В них не было ни сна, ни страха, ни любопытства. Абсолютная пустота. Как два высохших колодца.
Он был тем, кого в роду Волынских называли «опустошенный». У него украли сны. Не просто ночные грезы, а саму способность хотеть, мечтать, верить в чудо. Топливо для души.
Варвара положила руку на его холодный лоб. Ничего. Ни единой вспышки. Только тихий, ровный гул раны, зияющей на теле мира. Раны, которую ее род был призван лечить.
