Слово от автора
Когда туман сомнений так сгустился,
Что в нем и правый с левым заблудился,
Когда в душе – надломленный хрусталь,
И человек себе не судия, а тать,
Крадущий жизнь у ближнего беззлобно
Лишь потому, что так его удобно
Высокой мысли, – в этот самый час
Родился сей мучительный рассказ.
Не ждите здесь ни легкости, ни лести,
Ни приключений, ни счастливой мести.
Здесь только путь, истерзанный дотла,
Души, что в прах иллюзии сожгла.
Здесь только боль – целительный напиток
Для тех, кто отдал жизнь свою для пыток
Идей, что выше ставят, чем людей.
Смотри же вглубь, читатель, и прозрей.
В наш век сомнений и шатких истин, когда самые прочные, казалось бы, основания трещат под ногами, душа человеческая оказалась в величайшей растерянности. Мы научились искусно рассуждать о высоких материях, но разучились просто чувствовать. Отвлеченная, «головная» идея стала для многих из нас куда реальнее и важнее, чем живая, трепещущая жизнь другого человека.
Герой сей повести – не исключительный злодей и не фантастическое порождение авторского вымысла. Напротив, он – дитя своего времени; его болезнь – это болезнь нашего века. Это история о том, к какой страшной гордыне и какому духовному падению может привести человека одна-единственная отвлеченная мысль, возведенная в абсолют.
Эта повесть написана не для праздного развлечения, но как попытка исследовать один из самых мучительных вопросов: что происходит, когда человек влюбляется не в живую душу, а в собственную идею о ней? И возможен ли путь к воскресению для того, кто, в погоне за призрачной «целью», растоптал и чужое сердце, и самого себя.
А теперь, за мной читатель!..
***
Есть, знаете ли, в нашем петербургском, да и во всяком другом, свете такие понятия, такие идеи, которые витают в воздухе, как чад, как желтый туман, и которыми всякий человек дышит, даже не замечая их ядовитой сладости. Мы произносим слова, высокие, значительные слова, вроде «любовь», «родина», «цель», а сами-то, если остановить нас на полуслове в каком-нибудь пассаже и спросить со всей строгостью: «А что сие есть?» – мы и двух слов связать не сможем, пробормочем какую-нибудь пошлость и поспешим дальше. Ибо мысль, господа, мысль подлинная – это бремя, это болезнь!
Я сам, ваш покорный слуга, Дмитрий Павлович, долгое время пребывал в этом тумане, почитая его за свет. Мне шел уже тридцать четвертый год, возраст, в котором иные уже успели растратить не только имение, но и самую душу свою. Я же… ах, что я! Я прожигал жизнь, как прожигают папироску: с горьким дымом и секундным удовольствием, бродя по бесконечным проспектам и грязным дворам-колодцам нашего города. И вот, давеча, состоялся у меня разговор с сестрицей моей, Катериной, особой серьезной и давно уже обремененной и супругом, и потомством.
