Свет схлопнулся, и я рухнул в
реальность, как камень в воду.
Первым ощущением была мягкость.
Невероятная, немыслимая, почти непристойная мягкость. Она
обволакивала со всех сторон, ласкала кожу, шептала о комфорте и
покое. Я утопал в ней, и это было отвратительно. Память всё ещё
кричала о жёсткой, холодной поверхности алтаря, о пронзающих грудь
щупальцах, о последнем объятии смерти.
Вторым ощущением был запах. Сладкий,
пряный, сложный. Дорогие благовония, запах которых въелся в шёлк
простыней, в резное дерево мебели, в сам воздух. Этот аромат
вызывал не облегчение, а приступ холодной, глухой ярости. Это был
запах сытой, ленивой жизни, полной противоположности всему, чем я
стал.
Я резко сел, сбрасывая с себя
шёлковое покрывало. Тело двигалось непривычно легко, почти
невесомо. Слишком легко. Не было привычной тяжести закалённых мышц,
не было ноющей боли в десятках старых шрамов. Я был в чужом теле.
Снова.
Проклятие. Оно снова сыграло свою
злую шутку.
Но ужас пришёл не от этого. Ужас
пришёл, когда я потянулся внутрь себя.
Туда, где должен был быть Зверь.
Я потянулся к нашему единству, к
тому совершенному балансу, который мы обрели в последней битве. К
тому рычащему, первобытному теплу, которое стало второй половиной
моей души. К брату-волку, который был со мной в огне и во льду, в
жизни и в смерти.
И наткнулся на пустоту.
Не тишину. Тишина бывает разной —
спокойной, напряжённой, выжидающей. Это была именно пустота.
Звенящая, абсолютная, мёртвая. Словно мне ампутировали половину
души, а на её месте осталась незаживающая, кровоточащая рана. Там,
где раньше был рёв, теперь было эхо. Там, где была ярость и сила,
теперь был лишь холод.
Я замер, сидя на кровати, и мир
вокруг перестал существовать. Боль этой потери была сильнее, чем
холод теней, сильнее, чем яд Пожирателя. Это была не просто потеря
силы. Это была потеря себя. В том последнем, отчаянном слиянии мы
стали одним целым. А теперь от этого целого осталась лишь половина.
И эта половина кричала от одиночества.
Несколько минут я сидел неподвижно,
пытаясь справиться с волной отчаяния, которая грозила поглотить
меня. Скорбь по Лирне, Громбуру, Вилмару — по всей моей стае —
которую я держал в себе, смешалась с этой новой, невыносимой
потерей. Хотелось взвыть, разнести эту роскошную комнату в щепки,
вырваться из этого слабого тела и бежать, пока не кончатся
силы.
