Меня убил медведь на Полярном
Урале.
А очнулся я под тёплым солнцем за
полторы тысячи километров.
В девятнадцатом веке. В разгар
золотой лихорадки.
Но я забегаю вперёд...
Тишина здесь особенная. Не мертвая
городская, зажатая между бетонных коробок. Настоящая — та, что
звенит в ушах после того, как глохнет дизель моего «ТРЭКОЛа».
Каждый шорох, каждый треск ветки — целое событие. На Полярном Урале
тишина — главный хозяин. А мы всего лишь гости.
Костер выхватывал из сумрака три
фигуры. Меня на рассохшемся бревне. Напротив — Петровича, геолога
старой закалки с лицом, похожим на карту этих гор: морщинистым,
обветренным, нечитаемым для новичка. И Витьку, молодого аспиранта с
горящими глазами и городским идеализмом, который еще не
выветрился.
– Душевно, – выдохнул Петрович,
отхлебывая чай, от которого пар шел, как из печной трубы.
– После двенадцати часов по… этому,
– Витька запнулся, ища цензурное слово, – любое ровное место
кажется раем.
Я усмехнулся в бороду. Дорога.
Смешной. То, по чему мы сегодня продирались на моем шестиколесном
«Звере», даже звериной тропой назвать язык не поворачивался.
Каменные реки, что ворочались под колесами, как живые. Ледяные
броды, грозящие залить движок. Мой «ТРЭКОЛ» ревел, пыхтел, но лез.
Это его работа. А моя – доставлять таких вот романтиков в задницу
мира.
– Ты, парень, настоящих дорог еще не
видел, – пробасил я, швыряя в огонь сухую сосновую лапу. Он сожрал
ее мгновенно, с жадным шипением, окатив нас волной смолистого духа.
– Вот когда под тобой хлюпает болото, готовое поглотить тебя вместе
с потрохами, а впереди еще сотня километров такой же радости – вот
это дорога. А сегодня была так — легкая разминка.
Петрович одобрительно крякнул. Он-то
знал. Не первый сезон вместе топчем эту землю. Он видел во мне не
простого водилу, а часть этого пейзажа. Того, кто чует, где под
снегом прячется трещина, а где под мхом – гиблое место.
– Андрей прав, – сказал он, глядя на
аспиранта, как на неразумное дитя. – Север ошибок не прощает. Он
как красивая баба – манит, обещает, а зазеваешься – подомнёт,
сожрет и косточек не выплюнет.
Разговор потек лениво, как смола.
Пробы грунта, завтрашний маршрут, отменная тушенка. Я молчал,
слушал. После армейки и трех лет фельдшером в скорой, эта вольная
жизнь была как наркотик. Никаких начальников, никаких бабок с
давлением в три часа ночи. Только ты, машина и эта первобытная,
равнодушная к тебе красота.
