Звуки словно гасли в тумане. Шаги, скрежет гравия под подошвой,
тявкающий кашель похожего на облезлого, бродячего пса мутанта,
далекий выстрел – все скрадывалось белесой дымкой. И словно
осаждалось мутной влагой на траву, на деревья, на хмурые серые
дома. От чего складывалось впечатление отчужденности: будто
растения мертвые, а здания ненастоящие. Казалось, что если
коснуться стен любого из сооружений, то на пальцах останется темный
маслянистый слой скользкой субстанции.
Артист невольно потер подушечками пальцев о ладонь. Захотелось
передернуть плечами от невольного омерзения. Туман клубился,
расступаясь, заманивая, вовлекая все дальше вглубь себя и смыкаясь
позади. Обманчивые звуки вызывали смятение и страх.
Хотелось закричать, позвать Шаха, Кузю или даже Хорька, любого
из тех, с кем отправился в ходку. Да хоть кого-нибудь! Лишь бы не
оставаться одному в этом вязком, обволакивающем вареве. Но
инстинкты подсказывали, что нельзя этого делать. Ни в коем случае.
Крик может привлечь мутантов. Перед тем как его обступил туман,
Артист слышал только рычание «голышей» – тварей, похожих на собак с
содранной шкурой и страшенными клыками, торчащими из пасти, но
воображение рисовало, как из блеклых клубов появляются существа еще
ужаснее и смертоноснее. Лоснящиеся от влаги, бесформенно-черные,
жаждущие крови и мяса… свежего человеческого мяса… почудился треск
разрываемой когтями ткани, фантомная боль прошла жгучими полосами
по груди, спине, рукам и бедрам. Артист все же невольно вскрикнул и
испуганно осмотрел себя.
Ничего.
Куртка и штаны целы, ни крови, ни ран…
Он помотал головой, прогоняя наваждение, но на смену одной
напасти вдруг откуда ни возьмись явилась другая: неотвратимой,
безудержной волной накатило щемящее чувство тотального, почти
вселенского одиночества. Показалось, будто за туманом ничего нет и
Артист остался единственным человеком на планете, последним из
людей. От этого стало так невыносимо жутко, что все монстры и
аномалии Зоны превратились лишь в нереальные детские страшилки.
Вселенная потрясала своей непостижимой безграничностью и пустотой.
Осознание собственной ничтожности и безысходность давили жутким,
гигантским прессом и одновременно разрывали изнутри. Безумный
приступ агорафобии и клаустрофобии одновременно.
