В богато обставленной комнате в царских палатах было невероятно
душно. Спертый воздух, пропахший ладаном и длительной болезнью,
заполнял огромную комнату, где на большой постели среди
многочисленных перин и одеял терялся юноша с обезображенным
оспинами лицом. Ему было жарко, хотелось глотнуть хоть немного
свежего морозного воздуха, но медикус запретил идти у него на
поводу. После последнего кровопускания стало совсем худо, и не
только редкие посетители этой комнаты, но и сам юноша, прекрасно
понимали, что жизнь его отсчитывает последние часы.
Вот уже прошло два часа, как его причастили, да и бросили здесь
одного. Но юноше было уже все равно. В эти две недели он прекрасно
узнал цену дружбе, любви, верности и преданности. И цена эта
оказалась на редкость скудной.
Верховный Тайный Совет обсуждал свои дальнейшие действия, даже
уже не скрываясь и не понижая голоса, собираясь за дверьми этой
опочивальни, приходить в которую они были вынуждены каждый день,
чтобы не пропустить такого события, как смерть императора. Вот
только в саму комнату, где лежал умирающий юноша, они не заходили,
все за дверьми топтались. То ли заразы боялись, то ли просто видеть
его не хотели, а он был слишком слаб, чтобы приказать. С тех пор,
как он отказался подписывать фальшивое завещание, его вообще никто,
кроме слуг, да медикуса не навещали.
Ванька, друг сердечный, чтоб ему пусто было, только губы поджал,
да фальшивку свою в трубочку скатал, после чего ушел, даже не
попрощавшись перед смертью. Вот она — цена дружбы, хотя, какая это
дружба, ежели тот же Ванька только и делал, что в сомнительные
забавы его постоянно втягивал, да все за родичей своих
многочисленных просил. Разве же это дружба? Эх, если бы знать, что
в той преданности и дружбе таится, то всех скопом своим последним
указом на плаху бы повел. А сейчас никто и слушать его не станет.
Последнее заседание Совета и так прошло без него, хотя в то время
он еще мог передвигаться, оспины еще не так обезобразили его лицо,
но медикус, чтоб ему до конца жизни икалось, настоял на том, чтобы
не тревожил никто его величество. Он бы и сейчас мог
поприсутствовать, да слово свое последнее сказать, ведь
соображать-то может, только проку от этого никакого. Поставили на
нем все крест, да только и ждут, пока Богу душу отдаст.
