О цветах ли думать в небе
грозном,
Когда воздух порохом
набит?
Иль о море, что во мгле
морозной
Черной глубиной меня
страшит?
Злобно лают в десять ртов
зенитки,
Самолет в лучах. Ну как тут
быть?
Жизнь, как говорят, висит на
нитке…
Вот тогда чертовски жажду
жить!
Вот тогда, до боли стиснув
зубы,
Вырываясь из кольца огня,
Закусив от ярой злости
губы,
Я шепчу упорно про себя:
«Ну, шалишь», — шепчу я в темь
ночную,
Обращаясь к смерти, к ста
смертям,
Жизнь свою, хотя и
небольшую,
Я, клянусь, без боя не
отдам!
Буду драться. Ты меня ведь
знаешь.
Сколько раз встречались по
ночам
В тесном небе! Врешь, не
запугаешь…
Убирайся ты ко всем
чертям!
Ты меня не раз уже пугала,
Хохоча во весь свой рот
пустой,
Ты грозила, пулями
плевала,
Даже раз царапнула косой.
Ты шипела, усмехаясь
мерзко:
«Догоню, живой тебе не
быть!»
Я ж в ответ всегда бросала
дерзко;
«Не боюсь! Хочу — и буду
жить!»
(Наталья Кравцова (Меклин) 1943
год)
Теплый ветерок несет с собой запах
моря и степных трав. На изумрудном травяном ковре, словно пятна
крови ярко алеют маковые полянки. Вот ветерок подул сильнее, и
степь заколыхалась, будто волнующееся море, зашумела, задышала,
покатились зеленые волны, переваливаясь через холмы и скрываясь за
далеким горизонтом. И над всем, над этим пронзительно голубое,
глубокое небо без единого облачка. И там в этой лазурной вышине
вальяжно кружат беркуты, хозяева здешнего неба. Но вот холмы стали
выше, и степные просторы Тамани сменяются лесистыми предгорьями
Кавказа. Именно здесь в двадцати километрах от курортной Анапы,
окруженная с одной стороны ровными рядами виноградников, а с другой
лесами, богатыми грибами и ягодами, раскинулась в тени садов
станица Гостагаевская. Здесь базировался Первый ночной
легкобомбардировочный полк особого назначения НКВД СССР и отдельная
вертолетная эскадрилья. Второй бомбардировочный и два
истребительных полка расположились чуть восточней в станицах
Славянской и Ахтырской, а дальники с разведчиками в Краснодаре.
Лучи утреннего солнца веселыми
искорками играли на паутинках, свисающих с ветвей яблонь, вишен и
слив. От дворов пахло дымком и чем-то съедобным. Из черной воронки
громкоговорителя, установленного на подоконнике настежь
распахнутого окна самой крайней хаты, слышался напряженный голос
диктора, передающего вчерашнюю сводку. Станица жила своей жизнью.
Война еще не докатилась до Кубани, но она была совсем рядом, в
нескольких десятках километров и это чувствовалось. За околицей,
там, где до войны зеленели богатые виноградники, сейчас был
перепаханный, тщательно выровненный тракторами и покрытый редкой,
жухлой травой пустырь, с еле заметными глазу холмиками
маскировочных сетей, укрывающих капониры с самолетами и вертолетами
и зенитные орудия. Маскировке в корпусе уделялось огромное
внимание. Только эти сети, полосатый чулок ветроуказателя и еще
караульные, размеренно шагающие туда-сюда, туда-сюда, выдавали, что
здесь находится действующий аэродром. Но это только днем. А с
наступлением сумерек здесь начиналась напряженная на износ работа.
Бипланы вылетали один за другим. Первый, второй, третий, четвертый…
Последний… Но уже возвращаются первые экипажи, чтобы дозаправится
пополнить боекомплект и снова в ночное небо, работать по
железнодорожным станциям и переездам, переправам, колоннам
вражеской пехоты и техники, тянущимся и тянущимся к ожесточенно
сопротивляющемуся Керченскому полуострову. И так от заката до
рассвета, без перерыва, без отдыха, чтобы едва забрезжит рассвет,
посадить свой усталый самолет, отогнать его к капониру и вывалиться
из кабины. Еле-еле держась на ногах скинуть парашют, черт бы его
побрал, все равно нельзя им пользоваться, лучше в землю, чем в
плен, добрести до столовой, накидать в себя еды, не чувствуя голода
и вкуса, и упасть на соломенный тюфяк в приютившей тебя хате, тут
же забываясь тяжелым сном. А вечером подъем и новая воздушная
работа на износ.
