Конец
ноября, Блакория
На
маленькой сейсмологической станции в горах на севере Блакории,
возле самой границы с Бермонтом, царило привычное этому месту
сонное оцепенение. Солнце только-только поднялось из-за низкого
«седла» — перевала между двумя пиками, — и ослепительно белым и
розовым блестел снег, а тени от вершин, скользящие по склонам и
густеющие в лощинах, казались сочными, темно-фиолетовыми, как будто
на мерзлое белоснежное одеяло щедро плеснули черничного
сока.
Двое
пожилых сотрудников станции, пришедшие в горы еще молодыми парнями,
да так и не сумевшие уйти от этой красоты, попивали традиционный
сладкий чай с обязательной доброй долей ягодной настойки и тихо
обсуждали планы на выходные. Они были удивительно похожи, хотя один
был блакорийцем, темным, кареглазым, а второй типичным инляндцем —
рыжим, с голубыми глазами. Но тридцать лет горного солнца
высветлили их глаза и волосы, собрали морщинами кожу у глаз,
выкрасили лица кирпичным загаром, и походка у них была одинаковая —
лыжная, расслабленная, — и стать, и фигуры, подтянутые, с широкими
плечами и узкими бедрами. И звали их похоже — У́льрих и Ге́нрих, —
и женились они на сестрах: горы сплели их судьбы, сделав не только
друзьями, но и родственниками. И так они сработались, что говорить
им много теперь не нужно было — понимали друг друга с полуслова. Но
все равно говорили. Уже и внуки пошли, и дети разъехались, а они
каждое утро тридцать один год подряд начинали с подъема к станции
из маленького городка у подножия горы, там заваривали себе чай и
вели разговоры обо всем на свете — от дел семейных до полетов в
философские высоты. Не забывая при этом отмечать показания приборов
и присматривать по собственной инициативе за склонами: не
накопилось ли где-то чересчур много снега, который может сойти
лавиной на их городок, не пора ли вооружиться ракетницей,
проехаться по скрипучему белоснежному покрову и сбить зарождающийся
снежный рыхлый нарост.
Старший по
станции, Ульрих Кенгшпи́тцен, обладал уникальным чутьем — он
предвидел изменения погоды, готовые сорваться лавины, трещины в
ледниках и предчувствовал землетрясения. Вот и сегодня Ульрих с
самого утра тревожился: грудь давило, в ушах стоял звон —
явственные признаки грядущего бедствия. К сожалению, звон в ушах не
приложишь к протоколу объявленной тревоги, поэтому приходилось
ждать показаний сейсмодатчика. Зато в их городке все знали: если
старина У́ли мрачен, а глаз у него налит кровью — жди толчков.
Примета была такой же верной, как цветение ольхи, после которого
холодов уж не бывало.
