Глава 1. Фарфоровая тоска
Холод в мастерской был особым, пропитанным запахом старого дерева, льняного масла и тихой, концентрированной грусти. Антон провёл ладонью по скосу рубанка, смахнул тонкую, почти невесомую стружку. Она завилась на весу и мягко упала на пол, покрытый вековым слоем опилок и пыли. Снаружи, за заиндевевшим стеклом, декабрьский Питер хоронил день уже в четыре часа, и синеватый свет фонаря с улицы рисовала на стенах причудливые тени от струбцин, пил и незаконченных рам.
Комод стоял посреди мастерской, как инопланетный корабль. Тяжёлый, дубовый, с облупившимся лаковым слоем цвета запекшейся крови. Заказ от тёти Маши: «Сделай красиво, Антошенька, к празднику. Он бабушкин, помнишь?» Антон помнил. Помнил, как маленький, прятался в его нижнем ящике, принимая запах нафталина и старых писем за запах времени. Теперь время выветрилось, остался только затхлый дух забвения.
Он вскрыл последний, самый глубокий ящик. Тот, что всегда заедал. Дно было застелено выцветшей газетой за 1978 год. Под ней – неожиданная пустота, и в ней… нечто, завёрнутое в лоскут камчатной скатерти.
Антон развернул ткань. И замер.
Фарфор. Холодный, идеально-белый, но не слепящий. Мерцающий в сумеречном свете, как далёкая планета. Это была кукла. Девушка в вышитом, но заметно потёршемся шёлковом халате ципао цвета увядшего персика. Лицо – не восковая маска миловидности, как у современных кукол, а тонкая, почти болезненная работа. Высокие скулы, чуть раскосые глаза, полуприкрытые веками, будто она дремала или пребывала в глубокой печали. Рот – крошечная раковинка с лёгким изгибом, не улыбка и не гримаса, а замершее слово. Руки с тончайшими пальцами были сложены на коленях. Одна кисть чуть сжата в кулак, будто что-то держала когда-то и уже забыла что.
Антон, человек, привыкший к вещам, к их структуре и поломкам, вдруг почувствовал неловкость. Он взял её не как предмет, а как хрупкое существо. Поднял. Вес был обманчивым, сосредоточенным, живым.
И тогда он встретился с её взглядом.
Глаза были нарисованы. Просто тёмная эмаль. Но их положение, глубина под глазурью… Они смотрели. Не в пространство. В него. Сквозь него. В этой фарфоровой девушке была заперта тишина, такая густая, что ею можно было подавиться. Тоска, исходившая от неё, была не детской обидой, а взрослой, выношенной усталостью от долгого ожидания в темноте.
