…Первый осенний снег запорошил тропинку, ведущую от колодца к веранде, белыми беретами лёг на ещё не упавшие с веток яблоки, свисающие прямо к окошкам с узорчатыми ставнями, рассеяв ажурные снежинки на табличку, что прикрепили к двери Саблиных местные школьники. На ней надпись: «Здесь живёт ветеран Великой Отечественной войны».Я шла в этот дом, чтобы расспросить о героической биографии Михаила Егоровича и написать о нем в районке, как о человеке-легенде, достойном того, чтобы им гордились и помнили.
– Хотите о его путях-дорогах фронтовых поведать людям? – сразу с вопроса начала разговор старушка. – Воевать-то он воевал, но не пойму, когда баб-то успевал еще обхаживать?
– Ну зачем ты так, Ксения? – ласково попытался остановить супругу Михаил Егорович. – Корреспондента не интересует моя личная жизнь, тем более такая вот, о которой ты намекаешь.
– Нет уж, пусть послушает, – не унималась Ксения Тихоновна. – Такую историю ей вряд ли кто расскажет. Она потянула к себе его руку, крепко сжала кисть.
– Да не вырывайся же, – строго приказала она и посмотрела на меня.
– Вот, видите наколку? Это не меня так зовут. Вера – его фронтовая любовь. И не только любовь, а вторая жена. Правда, незаконная, гражданская… Я-то, дура, оставшись с трехлетним мальчишкой, горе горевала, думала, что погиб мой суженый. Один раз за всю войну весточку прислал, а потом – ни одного треугольничка. За меня уж сватались мужики, коих комиссовали с фронта по инвалидности, но не до них мне было. Мальчонку требовалось на ноги поднимать, кормить, чтоб не умер с голода. Так я за несколько километров в другой район в дубовый лес ходила, желуди собирала, пышки пекла пополам с лебедой.
После Дня Победы почти все оставшиеся в живых солдаты домой вернулись, а мой – как в воду канул. И немертвый, и неживой, и не без вести пропавший.
– Может, остановишься? – отодвинув в сторону недоплетенную кошелку, попросил старик. – Дай лучше я припомню, как под Сталинградом советские войска фашистов громили.
– Это потом, – махнула она рукой. – Я все-таки до конца хочу излить душу.
– Так вот. Бабы в церковь ходят: одни своих мужиков за упокой поминают, другие – за здравие, а я так: «Прости, Господи, его душу грешную не на небе, а на земле. Верни мне мужа, а сыну – отца».
В августе 45-го на сенокосе я была. Которые жены мужей с войны дождались – песни поют, кто в черных платках – слезы утирают, а я молча косой размахиваю, норовлю вперед всех к лесополосе приблизиться, в тенечке отдохнуть. Я была такая маленькая, худенькая, а проворная – всем на диву. Задремала малость, чую, кто-то меня зовет. Это был соседский пацан, прибежал с новостью: «Тетя Ксюша, – говорит, – к вам какой-то дядька приехал. С двумя девчонками, весь в орденах, одна нога деревянная. Послал меня тебя разыскивать. Такое, наверное, во сне никому бы не приснилось, а тут такая явь, такая оказия…».
