Старая седая бабушка, спина которой давно согнулась до земли и постоянно била поклоны Богу, бранила свою нерадивую дочь.
Зинка своими корявыми заплетающимися руками, подергиваясь и подпрыгивая, шла к робкому долговязому пацаненку.
– Воды ему колодезной налей, чаю-то сегодня еще не делали, да сахарку насыпь. Вырастит, самый умный будет у нас, – старушка погладила белые волнистые волосы внучка Кирюшки.
Его золотые локоны были совсем не послушные, так и норовили вырваться непрошено и негаданно в другую сторону, зато маленькие пальчики ловко перебирали разноцветные пуговки.
Как хороши были эти маленькие дырявые стеклышки, каждое из них не походило на другое, словно череда бесконечных дней, историй и даже людей, ведь они тоже все такие разные.
Вот это, голубое, с глубокими синими прожилками, словно моя бабушка, серебро волос которой переплетается с долгими душевными разговорами.
– Ты, Кирюня, не горюй, что папка пьет. Он человек-то замечательный: добрый, заботливый. Вот уже с утра воды натаскал, да умывальник починил. Это проклятая водка попадет ему под нос и все портит, жизнь ставит наперекосяк: гармошку под мышку и тикать из дому, так и зовет его горькая на подвиги да выступления в пивнушке.
Кирюша совсем голову в плечи спрятал, стыдно за папку, а любит его, мочи нет, как сильно.
– Ты, бабаня, не волнуйся. Он один денек погуляет, а завтра его мамка поймает и в чувства приведет.
Старые морщинистые руки бабушки поправили гребешок в седых волосах и бухнулись на колени от безысходности.
Зинка все это время с любовью подливала племяннику водицы, да руки скореженные совсем не слушались. Снова все разлилось, и бабушка взялась ругать ее, как обычного нерадивого ребенка.
Кирюша почти не слушал эту ненастоящую, скорее шуточную, брань. Он то хорошо знал, что тетка его в малом детстве переболела полиомиелитом, да лечить тогда было некому, да и старшие запретили, мол: умрет-одним ртом станет меньше. А дитяток выжил, на радость матери, и хоть остался скореженным на всю жизнь, но самым близким и любимым. Поплакала тогда Баба Саша, да и решила не принимать глупости жизни близко к сердцу. Воспитывала дочь, как обычную девочку, учила, чему могла, воспитывала. В школу калеку, конечно, не взяли, да она и карандаш держать не могла, только люди не понимали, что любовь может сделать материнская. Зиночка-то стала главной помощницей в доме, и младших накормит, пока взрослые на работе, и уроки с ними сделает, ведь голова-то у нее такая светлая оказалась, а язык и тело бывало заплетались. Только никто в семье этого и не замечал, за вторую мамку ее считали, любили сильно.
