Декабрь вцепился в горло Петербурга костлявыми пальцами, и город хрипел, выдыхая в свинцовое небо клубы серого пара из тысяч печных труб, из ноздрей измученных лошадей, из ртов закутанных по самые глаза прохожих. Извозчичий промерзший экипаж, скрипя полозьями по серому, утоптанному снегу, нес Порфирия Волкова по Невскому проспекту. Каждая витрина, подсвеченная газовыми рожками, была похожа на театральную сцену, где застыли манекены в модных нарядах – безмолвные актеры в пьесе о благополучии и достатке. Волков смотрел на это ледяное великолепие и чувствовал, как внутри поднимается привычная, глухая тоска, похожая на неотвязный низкий гул виолончели в пустом зале.
Ему не хотелось ехать. Ему хотелось сейчас сидеть в трактире «Палкин», в дальнем углу, где потемневший от табачного дыма потолок давит на плечи, и медленно, методично глушить водкой фантомную боль в левой руке. Тупую, ноющую боль, которая всегда возвращалась в такие вечера, когда мороз становился особенно злым, а одиночество – особенно густым. Но городовой, запыхавшийся, с красным от холода лицом, был настойчив. Убийство. Не простое – на Невском. Жертва – Лев Зобель. Перл Императорского оркестра. Сама его фамилия звучала как дорогой мех – мягко, весомо, недоступно.
Экипаж остановился у массивного доходного дома с атлантами, державшими на каменных плечах балкон и тяжесть всего петербургского неба. У парадного входа уже суетились нижние чины, их шинели казались почти черными на фоне белого снега. Швейцар, похожий на нахохлившегося филина, испуганно кланялся каждому входящему. Волков вышел из экипажа, глубже запахнул воротник пальто и кивнул знакомому околоточному.
– Что там, Семён? – спросил он, не сбавляя шага.
– Безобразие, Порфирий Иванович, – выдохнул тот, семеня рядом. – Сущий вертеп. Все вверх дном. Господин Зобель… того. Лежат-с. Похоже, грабители. Ценностей, видать, искали.
Волков промолчал. Грабители на Невском, в квартире первой скрипки Императора. Слишком просто. Слишком громко. В таких делах простая мелодия ограбления почти всегда оказывалась лишь увертюрой к куда более сложной и мрачной опере.
Квартира Зобеля находилась на третьем этаже. Воздух на лестничной клетке был сперт и неподвижен, пахло дорогими духами, воском для полов и еще чем-то тонким, едва уловимым, металлическим и сладковатым. У распахнутых дверей его уже ждал помощник, Аркадий Смирнов. Молодой, румяный, с аккуратно подстриженными усиками, он был воплощением нового века сыска – верил в факты, цифры и зарождающуюся дактилоскопию. На интуицию своего начальника он посматривал с вежливым недоверием, как на пережиток прошлого.
