Тишина здесь была не просто отсутствием звука, а его весомым, спрессованным годами антиподом. Она давила на барабанные перепонки, забивалась в легкие вместе с сухой серой взвесью, которую принято называть пылью, но которая на самом деле была прахом. Прахом миллионов слов, судеб, прошений и приговоров, истлевших до состояния неразличимой субстанции. Воздух пах мышами, кислым клеем и забвением. Я вдыхал его уже который год, и он стал для меня привычнее запаха свежего хлеба или морозной свежести Невы. Он стал воздухом моего склепа, который я выбрал себе добровольно.
Стеллажи, точно ребра исполинского, давно издохшего кита, уходили вверх, в сумрачную, неразличимую высоту, где под сводчатым потолком метались редкие солнечные лучи, пробившиеся сквозь мутные, никогда не мытые готические окна. Лучи эти были бессильны и робки, они лишь подчеркивали господство полумрака, выхватывая на мгновение то золотое тиснение на корешке толстого тома, то паутину в углу, похожую на седую прядь. Архив Департамента полиции был царством порядка, доведенного до абсурда. Каждая папка, каждый фолиант имел свое место, свой номер, свою полку. Это был некрополь, где у каждого мертвеца была своя аккуратная numerata. И я был его смотрителем, негласным и неоплачиваемым.
Пальцы, привыкшие за десятилетия службы к спусковому крючку револьвера и холодным стальным браслетам, теперь с почти нежной, выработанной осторожностью перебирали хрупкие страницы. Моя задача, которую я сам на себя взвалил, была проста: систематизировать «неопознанных». Дела, пострадавшие от сырости в подвалах, дела с утерянными титульными листами, дела, чья принадлежность к тому или иному отделу была неясна. Работа кропотливая, неблагодарная, идеальная для старика, который хочет лишь одного – чтобы его оставили в покое. Я не искал здесь ничего. Напротив, я хоронил. Аккуратно, по всем правилам бюрократической науки, я предавал забвению то, что и так было почти забыто, пришивая бирки, вписывая номера в гроссбух, ставя точку в историях, оборвавшихся десятилетия назад.
– Алексей Глебович, к вам можно?
Голос, молодой и звонкий, прозвучал в этой гробнице так неуместно, что я вздрогнул. У входа в мой ряд, робко переминаясь с ноги на ногу, стоял Дмитрий Орлов, младший архивариус и внук моего старого приятеля Петра Захаровича. Худощавый юноша в чиновничьем вицмундире, который был ему слегка велик в плечах, с вечно растрепанными русыми волосами и близорукими, но живыми и умными глазами за стеклами пенсне. Его молодость и неиссякаемый энтузиазм казались здесь чем-то почти святотатственным. Он толкал перед собой скрипучую тележку, доверху груженную тощими папками неопределенного цвета.
