Глава 1. Соната для двоих
Эпиграф: «Музыка – это стенография чувств. Играя для другого, ты обнажаешь душу. Но всегда ли слушатель готов принять твою исповедь?»
–Из дневников С.В. Рахманинова
Южное солнце било в окна, заливая медным светом скромную гостиную. Оно было навязчивым, требовательным, в отличие от стыдливого сибирского солнца, что лишь робко заглядывало в окно полгода. Этот свет обнажал всё: пылинки в воздухе, призрачную паутинку в углу, мельчайшие морщинки у зеркала. И её одиночество. Переезд должен был стать спасением. Но здесь, среди кричащих красок и вечно праздных туристов, одиночество Тамары Петровны обрело новое качество – оно стало плотным, ярким, осязаемым, как влажный солёный воздух перед грозой. Оно звенело в ушах, как назойливая цикада, и от него нельзя было спрятаться в сугробах.
Она подошла к роялю – своему главному спасательному кругу, выхваченному из тонущего корабля прошлой жизни. Провела пальцами по пыльной крышке, оставив на чёрном лакированном дереве два чистых следа. Утром звонил сын. Его голос в трубке был таким далёким, словно доносился с другого материка: «Мама, у нас всё суматоха, ипотека, дети выматывают… Ты уж держись там, отдыхай». Отдыхай. Слово-гроб, в который они с лёгкой душой уложили её потребность быть нужной, быть частью чьей-то жизни, а не тихим приложением к пейзажу.
Но внутри-то бушевала не старуха. Внутри жила женщина, плоть от плоти той самой Тамары, что когда-то заставляла зал замирать, ловила восхищённые и влюблённые взгляды. Она ловила их и сейчас, на набережной – короткие, скользящие, оценивающие ещё сохранившуюся линию талии, упрямо прямой стан, красивую посадку головы. Но взгляды эти никогда не поднимались до седых волос, уложенных в элегантную гладь. Они буравили тело и, не найдя желанной молодости, спешно отскакивали, словно обжигались. А душа её рвалась не к этому. Она изнывала от жажды простого человеческого тепла, от голода по доверительному шепоту в полумраке, по трепету знакомой мужской руки на своей пояснице. Ей нужно было подтверждение: ты ещё жива. Желанна. И не для мимолётного инстинкта, а для нежности, для страсти, для разговора тел, понимающих друг друга с полуслова.
Музыка, всегда бывшая спасением, сейчас ранила. Звучала слишком громко в пустоте комнат, обнажая тишину, что следовала за последним аккордом. Эта тишина была громче любого фортиссимо.
