Антон Людвигович смотрел в окно на сгущающиеся тучи. Пятьдесят четыре года. Не старость, но уже и не жизнь, а ее бледная копия. Он поставил крест на многом, но самое главное – на той части себя, что отвечала за жажду, за огонь, за безумие крови. Его стихи стали бесстрастными, как протоколы вскрытия.
Мысль родилась тихо и настойчиво, вместе с первыми раскатами грома. Он отвернулся от окна, прошел в кабинет к старому бюро. В ящике, среди счетов и пожелтевших рукописей, лежала блистером пластинка – насмешливое напоминание о прошлых попытках вернуть то, что ушло. Силденафил. Две маленькие, голубые таблетки. Он принял их с водой, без раздумий, как приговоренный к казни принимает последнюю пищу. Ритуал отчаяния.
Когда гром грянул в самый разгар надвигающейся бури, он был уже готов. Испуганный вскрик Маши, застывшей посреди гостиной, стал не неожиданностью, а долгожданным сигналом. Его движения были лишены обычной старческой нерешительности. Он подошел, взял ее за руку. Рука была ледяной.
– Ничего, – сказал он, и голос его звучал глубже, увереннее. Внутри уже начинала разливаться странная, химическая теплота, наполняя сосуды, которые он считал навсегда пересохшими.
Он вел ее наверх, и его ладонь на ее спине была не просящей, а ведущей. В спальне он не позволил ей помогать ему раздеваться. Он сам снял пиджак, отбросил его. Его пальцы, обычно дрожащие, расстегивали пуговицы ее платья с методичной, пугающей точностью. Ткань соскользнула на пол. Он видел, как она смущенно пытается прикрыться, и это зрелище вызвало в нем не умиление, а резкую, почти хищную волну желания. Лекарство работало, наполняя его силой и странной отстраненностью.
Он обнажил ее, уложил на постель. Его ладони скользили по ее коже не с трепетом поэта, а с властностью человека, вернувшего себе нечто утраченное. Он изучал ее молодое тело – упругость груди, тонкую талию, мягкие изгибы бедер – с жадным, физиологическим интересом. Его губы и руки были настойчивы, лишены прежней робости. Он чувствовал, как подчиняет ее своей воле, как ее испуганное сопротивление тает, сменяясь податливой дрожью.
Когда он вошел в нее, это было не медленное, церемонное соединение, а властное, глубокое проникновение. Он смотрел, как ее глаза расширяются от смеси шока и неожиданного наслаждения. Его тело, послушное химическому приказу, было твердым и неутомимым. Он двигался в новом, незнакомом для себя ритме – не для нежности, а для утверждения, для взятия того, что было так близко и так недостижимо все эти годы.
