Только ступив на асфальт перрона, коснувшись его скучающими отдохнувшими стопами, засидевшимися отростками ног, такого твёрдого, такими мягкими бесшумными подошвами, я ощутил плотность окружающего всего. Жизнь тверда. Но твёрдость воздуха идёт прежде. Который был весь завешан тучей бранных слов, как мошкой, как нестриженными волосами, как вдохи и выдохи, они загораживали собой зрение. Несвежие бранные слова, разнообразно искаверканные названия половых органов, с приставками и суффиксами, с указанием родственных отношений, связей с предками, роились над перроном. Я чуть не начал задыхаться в этом облаке хитина и жужжания, схватил ртом эти чужие слова и горло поцарапал как при работе со стекловатой. Зачесалось лицо, нос, я чихнул и мелкими частыми шагами попытался уйти с серо-оловянного перрона. Опустил вниз лицо с ноздрями. Пригибался и работал руками из стороны в сторону для ускорения хода. Сшибая лбом сомн грязной лексики я достиг спуска с высокого бетонного берега на травку, где брани было поменьше. На травке обычно ждали поезда дети. Было это должно быть в начале лета, перед эвакуацией в оздоровительные лагеря. Дальше от состава – меньше слов в воздухе. Охи матерные улетучились, буквы развеялись, люди сказавшие их при сходе со ступенек вагона, вернулись в город, на пенсию, на вахту, а кто и умер. Но слова-то остались. Слова как сущности никуда не ушли. На самом деле вот они. Однажды сказанные всё кружат гнилью и капают на меня конденсатом. Невидимые больше никому, они всё же ещё здесь. Как мокрота туберкулёзника оставляет начинку-микобактерию, а жидкость, слизь, испаряются без следа. Нет нигде следа плевка, нет точек человеческой слюны на перроне, однако же палочка живёт. Лежит и ждёт. Всё выплюнутое, выхарканное, срыгнутое и крикнутое здесь. Так и говорящий ушёл, сгинул, а речь его нет, осталась висеть. Я ловко перешагиваю невидимую никому палочку Коха над несуществующими уже лужицами крови и мокроты, а пройти через строй брани в воздухе не могу. Шишки набил, за шиворот получил с верхом, нос чешется от взвеси воздушной, кашель прорезался, пошла слеза от едкости здешнего словесного воздуха, от газа прошлых речей. Метров тридцать до спуска, дыхание не сразу догадался задержать. В общем, не без потерь встал на твёрдую землю. Как из дачного нужника вылез. И все те слова, сказаны были приезжими, такими как я. Коснулись подошвой и началось. Ветер не разогнал. Не было здесь ветра способного что-то изменить отродясь. Не разогнать брань воздушную никому. Как не собрать все окурки вдоль всех дорог, не снять все флажки по периметру границы, не прочесть всех историй болезни здешних обитателей.
