Вступление
Главный вирус – это идея о том, что распад – это не ошибка системы, а ее глубинная, сокровенная программа. Мы живем в обществе, одержимом культом роста, оптимизации, успеха и бессмертия. Эта книга – контр-культ. Она воспевает все, что избегает целесообразности: тлен, хаос, бесполезность, тишину, неудачу.
Ее девиз: «Перестаньте строить свою пирамиду. Начните любоваться на то, как она рушится – в этом есть своя, ни на что не похожая красота».
ПРОЛОГ
НУЛЕВОЙ ПАЦИЕНТ
Все началось с тишины. Но не с той, что наступает, когда замолкают звуки. А с той, что рождается, когда наконец перестаешь слушать.
Его звали Лев Матвеевич, и он был реставратором. Не тем блестящим виртуозом, что возвращает миру шедевры, заставляя их сиять первозданной новизной. Нет. Он был доктором для умирающих картин. Хирургом, сражающимся с временем. Его война велась в пыльной мастерской, под светом лампы, с скальпелем и кистью в руках. Он заделывал трещины в грунте, укреплял осыпающийся левкас, подбирал краски, чтобы следы веков стали почти невидимы.
И он проигрывал. Всегда. Это была война на поражение, и он знал об этом с самого начала.
Однажды ему принесли «Мадонну с Младенцем» неизвестного северного мастера. XVI век. Доска, темпера. Картина была в ужасном состоянии: кракелюры густой паутиной покрыли лик Богородицы, лаковый слой помутнел и пожелтел, потемневшая охра плаща почти сливалась с фоном. Задача была стандартной: расчистить, укрепить, тонировать. Продлить агонию еще на полвека.
Лев Матвеевич вклюл лампу, взял скальпель и начал свою работу. Дни сливались в недели. Под его инструментом проступали старые краски, вспыхивали забытые синие и алые. Но чем ближе он становился к исходному замыслу художника, тем настойчивее его преследовало чувство потери. Та, первая картина, рожденная гением из ничего, была мертва. То, что он делал, было не воскрешением. Это было бальзамирование трупа.
И вот, работая над ликом Младенца, он совершил ошибку. Неосторожное движение, и скальпель слишком глубоко вошел в край кракелюра, откалывая микроскопический, но невосстановимый фрагмент лака и краски. Сердце его упало. Провал. Изъян. Неустранимая потеря.
Он откинулся на спинку стула, готовый к приступу знакомой ярости на себя, на свою стареющую точность. Он смотрел на эту черную точку-рану, эту дань энтропии, которую он сам только что принес. И ждал, когда ненависть начнет разъедать его изнутри.
