У меня есть одно из самых первых воспоминаний. Оно не яркое, не картинное, а скорее ощущенческое. Серое, бетонное, старое многоэтажное здание. Резкий запах хлорки, смешанный с запахом остывшей манной каши. И чувство – огромное, всезаполняющее. Чувство недоумения.
Я не понимала, зачем меня сюда водят.
Каждое утро была одна и та же история: крепкая рука взрослого, дорога до этого здания и тихое, но упорное сопротивление где-то внутри меня. Мне не было больно или страшно в классическом смысле. Мне было… непонятно. Непонятно, почему я должна оставаться здесь, в этом шумном пространстве, где все подчинено неписаным правилам – спать, когда не хочешь, есть то, что невкусно, и делить внимание одной усталой женщины на два десятка таких же, как я, потерянных малышей. Я смутно помню лица, но я четко припоминаю это внутреннее вопрошание, обращенное в пустоту: «Зачем? Почему я здесь?»
Прошли годы. Та девочка выросла, стала психологом, а затем – мамой. Сейчас я пишу эти строки, и в соседней комнате спит моя третья дочь – та, что еще пахнет молоком и нежностью, та, для кого я – целая вселенная. И совсем скоро мы вместе подойдем к порогу ее детского сада.
Подготовка началась заранее. Мы читаем книжки про ламу, которая скучает по маме, играем в «садик» с плюшевыми мишками, гуляем рядом с ярким, современным зданием. Я, как специалист, вооружена теориями привязанности, методиками адаптации и десятком практических инструментов. Но по ночам, когда стихает дом, ко мне прокрадывается то самое старое чувство из детства. Острое материнское недоумение. Только теперь его источник – не система, а я сама.
Я спрашиваю у той маленькой девочки с косичками, которая осталась в далеких восьмидесятых: «Как мне сделать так, чтобы моя дочь не чувствовала того, что чувствовала ты? Как мне помочь ей понять, „зачем“?»
Эта книга – мой поиск ответа. Это мост между мной-ребенком, оставшимся в СССР с его унифицированным подходом, и мной-матерью, живущей в мире, где в центре развития стоит личность маленького человека. Это диалог между моей детской тоской и моей родительской любовью.
Я не обещаю, что с этими страницами адаптация пройдет совсем без слез. Слезы – это язык, которым дети говорят о своей любви к нам и о страхе ее потерять. Но я верю, что мы можем сделать так, чтобы за этими слезами не стояло то самое горькое, щемящее недоумение одиночества.
