Комната была погружена в мягкий полумрак. Только свет торшера у дивана отбрасывал теплый круг на Евино вязание и на газету в руках Марка. Тикали часы на камине, отмеряя секунды их спокойной, устоявшейся жизни. В воздухе пахло жасминовым чаем и печеньем. Была тихая, почти медитативная гармония.
Ева подняла глаза на мужа. Седина у его висков, которую она так любила, блестела в свете лампы. Двенадцать лет. Двенадцать лет они были вместе как «троица», где третьей была эта Тень. Тень под названием «бесплодие». Когда-то, в самом начале, этот диагноз был для Марка ударом, а для нее – крушением мира. Они плакали, злились, искали виноватых, ходили по врачам. А потом… потом смирились. Приняли это как данность. Тень перестала быть чудовищем, она просто стала частью интерьера их жизни, как этот диван или часы.
– Чай остывает, – голос Марка был глуховатым, спокойным.
– Я знаю, – Ева отложила вязание. – Просто думаю.
Она не сказала, о чем. Не было необходимости. Он кивнул, не отрываясь от статьи о виноделии. Он всегда увлекался этим. Их дом был полон бутылок с экзотическими этикетками. Это было его хобби, его отдушина. Евиной отдушиной была забота о нем, о доме, о их маленьком садике. Они создали свой мирок, прочный и надежный. Мирок, в котором не было места детскому смеху, и они давно научились не замечать этой тишины.
Позже, готовясь ко сну, Ева задержалась взглядом на старой фотографии в спальне. Им было чуть за двадцать. Они стояли на фоне моря, обнявшись, и смеялись так беззаботно, что боль от той, другой фотографии – снимка спермограммы с убийственными цифрами – казалась сейчас чем-то далеким и нереальным.
Она помнила тот день в кабинете врача. Холодное кресло, безжалостный свет лампы. Врач, человек с усталыми глазами, говорил что-то о «тератозооспермии», о «критически низком количестве жизнеспособных сперматозоидов». Марк сидел, сжав кулаки, и смотрел в пол. А она смотрела на него и чувствовала не его вину, а как рушится их общая мечта. Тогда она взяла его руку и сказала: «Ничего. Главное – что мы есть друг у друга».
Они отложили вопрос. Сначала на «потом». Потом на «когда-нибудь». А потом и вовсе перестали о нем говорить. Вопрос растворился в быте, в работе, в поездках, в тихих вечерах. Он стал призраком, которого перестали бояться.
