Звук рояля был ее единственной крепостью.
Стены в хрущевке были такими тонкими, что сквозь них просачивался каждый вздох раздражения, каждый укор, каждый приглушенный, но оттого не менее ядовитый ледяной тон матери. Но когда пальцы Лисы касались клавиш, полированное черное тело «Беларуси» становилось бастионом. В эти минуты она не была дочерью враждующих сторон; она была дирижером собственной вселенной, где царили только гармония и диссонанс, подчинявшиеся ее воле.
Ей почти восемнадцать. Май за окном был теплым и зеленым, но в ее комнате, за плотно задвинутой занавеской, царил вечный полумрак. Восемнадцать – это рубеж, за которым должна начинаться свобода. Для Лисы же эта дата висела на стене, как приговор. «Восемнадцать – и гуляй, куда хочешь, с кем хочешь, раз ты такая самостоятельная», – бросила как-то мать, и в этих словах не было радости, а было лишь отмыкание замка на клетке, из которой птица боялась вылететь.
Играла она «Лунную сонату» – не первую, лирическую часть, а финал, тот самый бурный, стремительный и отчаянный пассаж. Это была музыка ее души, в которой бушевал тот самый ураган, что никто не видел за ее внешностью. Лиса была ростом метр пятьдесят сантиметров, и все в ее облике казалось хрупким и миниатюрным: тонкие запястья, узкие плечи, маленькое лицо с острым подбородком и огромными серыми глазами. В нее словно втиснули душу, несоразмерную вместилищу.
Из-за стены, сквозь звуки Бетховена, прорвался голос отца, сдавленный и усталый:
– Хватит уже ее пилить, Ирина! Все нормально у нее!
– Нормально?! – голос матери вскрикивал, как разбитое стекло. – Сидит сутками в этой скорлупке, в свои-то годы! Другие вон девочки гуляют, на кого-то смотрят, а твоя дочь с нотами разговаривает! На пианино жизнь не построишь! Это хобби для богатых, а мы люди простые! Учебу забросила, на экзамены не готовится! В пединститут надо подавать, а она тут Бетховена строит из себя!
Лиса с силой ударила по клавишам, заглушая ссору какофонией аккордов. «Забросила учебу»… У нее была четверка по литературе, единственный предмет, который ее хоть как-то цеплял. «Не готовится»… Она не могла готовиться, когда каждый вечер превращался в суд над ее существованием.
Она перестала играть. В квартире воцарилась звенящая тишина, которую тут же заполнил шепот за стеной, но его уже нельзя было разобрать. Только интонация – ядовитая, неумолимая.
