Октябрь в Петербурге – это не месяц, а состояние души. Он въедается в поры промозглой сыростью, застилает глаза пеленой тумана, похожего на свернувшееся молоко, и давит на плечи свинцовой тяжестью низкого, будто бы состарившегося неба. Аркадий Иванович Неволин в свои сорок один год чувствовал себя неотъемлемой частью этого октябрьского уныния. Он был не просто жителем города – он был его порождением, его самым точным и жалким отражением.
Каждое утро, просыпаясь в своей съёмной комнате на пятом этаже доходного дома где-то на Песках, он первым делом ощущал не свет нового дня, а липкий, холодный страх. Страх был беспредметен и всеобъемлющ. Он боялся вставать, боялся подходить к окну, за которым копошилась чужая, непонятная ему жизнь, боялся скрипа половиц, стука собственного сердца. Но самый главный страх жил внутри – страх самого себя.
Аркадий Иванович служил мелким чиновником в какой-то безымянной конторе, занимавшейся сверкой ещё более безымянных бумаг. Служба была тихая, незаметная, как и он сам. Он приходил ровно в девять, садился за свой потёртый стол у окна, выходившего на глухую стену соседнего дома, и до пяти часов скрипел пером, переписывая цифры из одной ведомости в другую. Коллеги его почти не замечали, а если и обращались, то как-то впроброс, не глядя в глаза: «Неволин, голубчик, не найдётся ли у вас лишнего пёрышка?» или «Аркадий Иванович, будьте так добры, передайте прошение». Он и был этим «будьте добры» – тихим, безотказным и совершенно пустым местом.
Но истинная его жизнь, та, что разрывала душу на части, начиналась не на службе и не на улицах, а здесь, в его каморке, похожей на гроб. Особенно по ночам. Когда город затихал, а из всех звуков оставались лишь мерное тиканье ходиков да завывание ветра в печной трубе, из самых тёмных углов его сознания выползало оно – детство.
О, это было не то светлое, ангельское детство, о котором пишут в романах! Это было нечто иное – яркое, ослепительное, как летний полдень в деревне у тётки, куда его отправляли на лето. Он помнил до мельчайших подробностей – до запаха парного молока и пыльной дороги после дождя, до ощущения шершавой коры старой яблони, на которую он так любил забираться, до вкуса украденных из чужого сада зелёных, кислых яблок. Там, в этом далёком, безвозвратном «там», он был настоящим. Он был Аркашей. Смелым, быстрым, громкоголосым. Он мог часами лежать в высокой траве, глядя, как плывут по небу облака, и воображать себя то былинным богатырём, то отважным путешественником. В его детском мире не было полутонов, не было страха и не было лжи. Мир был огромен, прекрасен и принадлежал ему по праву.
