Гончар Роман был известен своими чашами для чайной церемонии. Говорили, что глина в его руках обретала душу. Он создавал формы невероятной чистоты и простоты – идеальную прямую линию, устремленную к гармонии.
Он трудился над своим шедевром много недель. Чаша должна была стать воплощением безмятежности, ясного осеннего неба. Но каждый раз, когда дело доходило до обжига, на безупречном боксе появлялась едва заметная трещина у самого донышка. Тонкая, как паутинка, она искажала форму, делая её ущербной.
Роман впадал в отчаяние. Он менял глину, температуру печи, но трещина возникала вновь и вновь, всегда в одном и том же месте. Он видел в ней лишь досадный изъян, проклятие, мешающее провести прямую линию к совершенству. Эти чаши он откладывал в тёмный угол мастерской, под грубое рабочее полотно. Они были немым укором его мастерству.
Однажды вечером, когда его пальцы в очередной раз скользили по шероховатой поверхности неудачной чаши, он вдруг ощутил знакомую, давно забытую слабость в мизинце правой руки. Лёгкое онемение, едва уловимая дрожь.
Память, тёмная и глубокая, как колодец, напомнила ему. Давным-давно, в юности, он упал с высокой яблони, ловя своего улетевшего попугайчика. Падая, он инстинктивно выбросил вперёд руку и мизинец сильно вывихнул. Косточка так и осталась чуть кривой, а сухожилие – ослабленным. Он давно перестал замечать этот мелкий изъян, этот «хвост» старой боли, волочившийся за ним всю жизнь.
Сидевшая в нем боль разбудила и другие воспоминания, давно уснувшие. Он закрыл глаза и увидел не только падение, но и то, что было до него.
