Тьма в коридоре была не просто отсутствием света, она была веществом, живым и плотным, впитывающим звук и дыхание. Она пахла пылью, старым деревом и едва уловимым, сладковатым ароматом ладана – будто здесь когда-то была часовня, а теперь служили иной, мрачной вере. Сюзан шла медленно, ощущая каждый свой шаг по скрипучему, отполированному до зеркального блеска паркету. Ее туфли на низком каблуке – правила внутреннего распорядка запрещали каблуки, чтобы шаги были бесшумными – все равно отдавались гулким эхом в звенящей тишине. Она помнила каждый поворот этого лабиринта: вот здесь, у треснувшей мраморной вазы, она впервые увидела, как инструктор сломал палец провинившемуся стажеру, а здесь, под безликой картиной в позолоченной раме, Катрин как-то раз шепнула ей на ухо: «Не смотри им прямо в глаза. Они любят страх, как вино».
Катрин. Имя жгло изнутри, как раскаленный уголь. Всего две недели назад она прошла по этому же коридору – гордая, небрежно поправляющая прядь темных волос. Она была на три года старше, и когда двенадцатилетнюю Сюзан, оглушенную горем и страхом, привезли в лагерь среди бесконечных сосен, именно Катрин, тогда еще подросток, показала ей негласные правила выживания. Не дружба – дружба здесь была смертным приговором, слабостью, которую безжалостно выжигали, – а скорее шефство старшего, холодное, но спасительное уважение профессионала к потенциальному коллеге. «Держи нож вот так, чтобы не выскользнул, когда ладони вспотеют от страха. И никогда не дерись в гневе. Только ради цели». Теперь от Катрин остались лишь строчки в отчете, который зачитывали всему их набору: «Ликвидирована за непрофессионализм. Проявила слабость. Влюбилась в цель». Шепот в столовой был куда откровеннее: «Попыталась спасти того адвоката. Данхил устроил им романтичное свидание в аэропорту. Со смертельным исходом». Сюзан сжала кулаки так, что коротко остриженные ногти впились в ладони. Катрин не была слабой. Она на мгновение перестала быть машиной. И это оказалось страшнее любой ошибки.
«Не как Катрин», – пронеслось в голове навязчивой, заученной мантрой. «Никаких чувств. Только долг. Ты – инструмент. А инструмент не чувствует». Долг… это слово стало клеймом с того дня, когда в их уютный дом, пахнущий яблочным пирогом, вошли двое мужчин в безупречно строгих костюмах. Их голоса были медовыми, а глаза – плоскими и неживыми, как у рыб.
