Чжен Лин хорошо запомнил, той ночью ему приснилась белая лиса и все утро он провел в раздумьях. Слуги сюню заметили его состояние, на утреннем омовении были особенно аккуратны и безмолвны. Облачившись, Чжен Лин велел подать чай сразу в кабинет для каллиграфии.
Там его встретили работы любимых мастеров, которые он лично располагал на стенах, полки, хранящие наборы бици для живописи и низкий стол с темно-медовой столешницей, где на подставке застыли в ожидании лучшие кисти, тщательно вымытые и обвязанные красной нитью после просушки. И где рядом с тушечницей из светлого нефрита покоилась нежная, рисовая бумага, которая напоминала ему густо напудренную белую кожу наложниц.
Обстановка комнаты – выверенное в особой гармонии положение предметов на поверхности стола обычно успокаивало его, смиряло и одновременно наполняло силой. Чень Лин взял среднюю кисть, следя за тем, чтобы движение руки сохраняло изящество. Обмакнул в тушь и проскользил по идеальному полю листа, оставляя изогнутый влажно-угольный след. После неторопливо омыл. (Мойка в виде цветка лилии с изысканной резьбой была отдельным предметом его гордости.) Чуть отклонился, оценив сочетание пропорций, баланс черт и пустот.
По началу он хотел написать иероглифы «húli», представляя всего лишь рыжего маленького зверя, но в последний момент рука словно последовала за порхнувшей кистью и вот рядом с лисой появился «jīng» – дух, наделивший реальность иным магическим смыслом.
– Девятихвостая, не ты ли приходила ко мне в ночи? – прошептал он и потом долго всматривался в изгибы черных линий.
После обеда Чжен Лин, все еще находясь в душевной прострации, углубился в чтение. Переговоры не планировались и можно было остаться в халате и мягких тапочках. Что соответствовало его желанию провести день в одиночестве, сосредоточившись на помыслах.
В поисках концентрации он водил ладонью по чуть волнистым сухим страницам, шевелил губами, повторяя слова учения, но все отвлекался, то на приглушенный перегородками разговор слуг, то на вязь резьбы и перламутровую инкрустацию, которой были украшены сандаловые дверцы книжного шкафа.
Нужно было изгнать, выморить изнутри тревожное чувство, пока оно не переросло в страх. И тут, в студии, декор которой был полон уюта, для этого было лучшее место: мерцание светильников, глубокие тона дерева и керамики, припыленная позолота книжных корешков, тяжелые красные кисти полога над диваном. Но ему вдруг стало душно.
