Идеальная тишина в квартире Артема Воронова была не просто отсутствием звука. Он выстроил ее как крепость: стеклопакеты отсекали городской гул, идеальная мебель не издавала ни звука, а холодильник лишь тихонько гудел, вписываясь в общую атмосферу безмолвия. Эта тишина обошлась ему дорого, но он считал ее своей главной ценностью.
Он стоял у панорамного окна, наблюдая, как город зажигает вечерние огни – бесчисленные пиксели чужой, шумной жизни. Он держал в руке бокал «Гленфиддиха» – не дань моде, а холодный расчет. Сложный, но не подавляющий букет, отсутствие сладости. Идеальный напиток для ясности ума. Он сделал маленький глоток, позволив торфяному дымку осесть на языке, и развернулся к комнате.
Его царство. Его кремний. Пространство было выдержано в строгой серо-бежевой гамме, где единственными пятнами цвета были корешки книг в стеллажах от пола до потолка, расставленные не по алфавиту, а по степени личной значимости для него. Беспорядок был бы кощунством. Каждая вещь – кресло «Эймс», торшер «Арко», письменный стол из капового ореха – была выбрана не для уюта, а для демонстрации безупречного вкуса. Это была не квартира, а манифест. Манифест о том, что хаос можно укротить, если держать его на достаточном расстоянии и за большие деньги.
На столе, рядом с ноутбуком с матовым покрытием, лежала картонная папка. Конкурс «Полночные сказки». Его пригласили в жюри, польстив эго и щедро оплатив «время и экспертизу». Уголки его губ дрогнули в подобии улыбки. Экспертиза. Да. Он с удовольствием применит ее к этому потоку графомании, этому карнавалу дешевых пугалок и штампованных кошмаров.
Он поставил бокал на медную подставку – ровно туда, где от нее не оставалось кольца, – и взял папку. Вес ее был обнадеживающе невелик. Финалисты. Отобранные кем-то на его суд. Он чувствовал себя верховным жрецом, которому принесли дары. Или палачом, проверяющим остроту топора.
Ритуал требовал правильной атмосферы. Он щелкнул выключателем, оставив гореть лишь настольную лампу – дизайнерский объект, отбрасывавший идеальный конус света на столешницу, как прожектор на сцену. Все остальное тонуло в мягких, густых сумерках. Он устроился в кресле, кожа которого с тихим шелестом приняла его форму. Папка легла перед ним. Рядом – блокнот из плотной, кремовой бумаги и его любимая ручка «Montblanc Meisterstück» с пером F. Не шариковая. Шариковые ручки – для бюрократов. Перо скрипит, царапает, требует усилия. Оно оставляет след. Оно совершает насилие над бумагой.
