Пролог:
Солнечный Берег. Название звучало как обещание. Городок, приютившийся между нежно-бирюзовым заливом и холмами, поросшими соснами, казался вырезанным из открытки к идеальному отпуску. Улицы, вымощенные светлым камнем, расходились лучами от центральной площади с белоснежной ратушей, увенчанной часами, чей бой был размерен и успокоителен. Фасады домов, выкрашенные в пастельные тона – мятный, лавандовый, персиковый – сверкали чистотой. Клумбы взрывались буйством специально подобранных, жизнерадостных цветов: подсолнухи, бархатцы, георгины. Казалось, сама природа здесь договорилась быть только светлой и теплой.
Жизнь текла плавно, предсказуемо, как течение речушки, впадающей в залив. По утрам на улицах царила деловая, но не суетливая активность. Люди шли на работу в местную консервную фабрику (знаменитую своими солнечно-желтыми этикетками), в небольшие мастерские, бутики или кафе с верандами, заставленными столиками под яркими зонтами. В полдень площадь заполнялась людьми, обедавшими на скамейках, обменивавшимися новостями с неизменно доброжелательными улыбками. Вечерами семьи гуляли по набережной, дети смеялись на игровых площадках, окрашенных в кричаще-радостные цвета.
Но была в этой идиллии какая-то… хрупкость. Слишком яркие краски, слишком громкий смех детей, слишком старательные улыбки прохожих, встречавшихся взглядом. Как будто поверх тонкого слоя лака повседневности лежала невидимая пленка напряжения. Люди здесь знали, что нужно быть счастливыми. Это было негласным правилом, почти законом. Грусть, уныние, даже просто задумчивость воспринимались с легким недоумением, как нечто… негигиеничное. Неприличное. Их быстро отгоняли прочь – чашечкой сладкого кофе в «Солнечном Лучике», лишним часом работы в саду, навязчиво-бодрой мелодией из уличных динамиков.
Атмосфера напоминала тепличный воздух – душный, лишенный свежего ветра перемен. Старый мэр, мистер Элвуд, был добродушным конформистом, чья политика сводилась к поддержанию статус-кво: чистые улицы, тихие жители, процветающий (на первый взгляд) бизнес. Он правил долго, и город под его началом замер, словно в летаргическом сне под солнцем. Никто не жаловался громко. Жаловаться было… грустно.
