Помоги мне умереть

– Это не комната, а сынарник! – Марина упёрла руки в бока, стоя в проёме двери. – Даня! Егор!

Рядом появились две светловолосые фигуры с виноватыми, почти нарисованными взглядами.

Оба высокие, оба сероглазые – похожие друг на друга невероятно, хоть и не близнецы. Данила старше и выше, но ненамного. В Егоркином развороте плеч, длинных ступнях и кистях рук угадывались будущий рост и сила. Похожие и разные – целеустремлённый, энергичный Даня и созерцательный Егор.

– Ну, народ, – Марина переводила взгляд с одного сына на другого, – сколько можно говорить? Вас самих не достало?

– Мам, так почти же порядок!

– Да-а-а? И в каком месте тут порядок?

Двухъярусная кровать, из которой они почти выросли, разобрана, одеяла бугрятся сгорбленными комьями, на нижнем Егоровом ком прикрыт покрывалом и поверх россыпью валяются карандаши и прочий художественный инвентарь.

Что творилось на верхнем Данькином ярусе – оставалось загадкой и снизу было не видно.

Оба стола украшали шаткие башенки из учебников и тетрадей, чашки с недопитым чаем, молоком и колой, на блюдечке лежал надкусанный бутерброд, из-за книг выглядывала «запрещённая» пачка чипсов.

Единственным чистым местом оставался мольберт Егора – ни крошек, ни пыли, тюбики разложены хоть и не стройными, но рядами, кисточки – отдельно.

Марина посмотрела на часы:

– Полвосьмого. До сна чтобы было убрано, как хотите – мне всё равно. И домашка, разумеется.

Данила вздохнул:

– Мам, завтра английский и вообще, блин, я сегодня на уборку не рассчитывал.

– Я на бардак тоже не рассчитывала, – в тон ему сказала Марина, – папа будет поздно, я иду готовить ужин, а вам, молодые люди, советую поторопиться.

Она развернулась и пошла на кухню, чуть успокоившись – им английский разрешалось не делать, как так оба давно обогнали школьную программу, разговаривая на нём чуть ли не с пелёнок. Всё-таки мама когда-то была переводчиком.