– Маменька! – Лизавета встала посреди гостиной и, с обидой и вызовом, выразительно топнула ножкой. – Не могу я так больше, ******* хочу!
Маменька, то бишь, конечно, Марфа Петровна, представительница старого, вполне богатого и уважаемого дворянского рода, как бы помягче сказать, опешила. Что за тон! Что за выражения! Марфа Петровна, спустя мгновение придя в себя, уж было бросилась закрыть дочери рот, небось кто услышит, но Лизавета тут же отпрянула и выставила вперед пальчик, будто шпагой защищаясь на дуэли:
– Ежели ******* вы мне не позволите, маменька, то я ничего, никогда больше делать не буду, а то и в речку с горя брошуся, вот как! – Лизавета, раскрасневшись, схватила полы юбки и мигом выскочила из гостиной.
Стыд-то какой!
–
Ерофей Михалыч, отложив в сторону заляпанное перо и бумаги, почесал густую бороду, глубоко вздохнул, глянул куда-то в стену и тихо спросил:
– Так и сказала?
– Точно так и сказала, душа моя Ерофей Михалыч, так и сказала. Дескать, – здесь Марфе Петровне пришлось приглушить голос, – ******* хочет, аж мочи нет, токмо об том и думает. *******, говорит, подавай ей, а то ведь и убиться готова!
– И ведь не впервой такое от Лизаветы слышно-то. Я же наказывал занять ее чем-нибудь, ну что ж, не получилось?
– Ни в какую, душа моя Ерофей Михалыч. Гувернантки криком от нее кричат, даже Лидия Ивановна, храни ее Господь. Рисовать не желает, а то и красками прислугу с дуру пачкает, французским заниматься не просится и даже за пианино – любимое ее пианино! – совсем не усадишь! *******, токмо ******* в головушке светлой ее!
Ерофей Михалыч крепко задумался, а Марфа Петровна терпеливо сидела напротив, ничем не смея нарушить опустившуюся на кабинет тишину. Наконец, Ерофей Михалыч признался, что созрело у него на уме:
