В Олиных лёгких был муравейник. Звучит это странно и даже несколько фантастично, но так оно и было, потому что, откровенно говоря, и без всякого муравейника лёгкими их было трудно назвать. Доезжая до института в центре города, Оля успевала вдохнуть всю периодическую таблицу Менделеева, так что муравейник в её лёгких можно было считать даже неким экологическим изыском наподобие тряпичной сумочки на её плече, едва ощутимым на фоне всеобщей носопомрачительной погони за счастьем. Муравьи же благодаря этому обстоятельству никогда не испытывали нужды в насущном: из подручных материалов они вполне могли бы соорудить ядерную боеголовку – благо, каждое из двух королевств, располагавшихся в разных лёгких, считало себя единственным, а о соседе за склизкой стенкой догадывались лишь самые просветлённые его поданные.
Муравейник оказался в Олиных лёгких по чистой случайности. Пикник в Кузьминках плавно переквалифицировался во вписку, и Оля стала первой жертвой сонных чар нескольких бутылок «гаража» и лесной прохлады.
Иногда по утрам на своей подушке она находила муравьёв, одного-два, но списывала всё на лукавые стены коммуналки. Временами она ощущала непонятное бессилие, ватность в конечностях и усталость, порождавшую уныние и душевный холод, с которым она провожала каждый божий день, набухавший под тяжестью осенних туч, как детская промокашка, и падавший с мерзким шлепком в чёрный мусорный пакет, полный точно таких же сырых невзрачных дней. Или наоборот – это от уныния её тело, приходя из мрака улиц во мрак квартиры, раскисало… Впрочем, поэтической натурой Оля себя не считала, а эти соломинки причинно-следственных связей оставляла муравьям-меланхоликам. Единственное, что её немного беспокоило, была хроническая, но не то чтобы очень значительная нехватка воздуха. Концы длинных фраз, которые с, её любовью к пылким тирадам, были явлением частым, Оля произносила уже с заметным нажимом, как-то сдавленно и убористо, как пишущий в тетради школьник, которому надо любой ценой уместиться в строку, после чего со свистом втягивала воздух. За это она, собственно, и полюбилась её парню-хоккеисту. Не только за это, конечно: в школе она была настоящей неформалкой, отдавая предпочтение грязному реализму и эзотерическим книгам, а на пробных сочинениях разражаясь пространными инвективами в адрес системы. Конечно, никакого адреса у неё за пределами головы отправителя нет, но чёрно-белые КИМы действовали на пылкую Олю гипнотически, и она сама на время становилась истинным северокорейским Кимом, ведущим на клетчатых полях войну со всей капиталистической мразью этого мира. Её фамилия, как ничто иное, укрепляла Олю в мыслях о собственном мракоборческом предназначении. Учительница литературы считала ученицу Олю Борякину не иначе, как гениальной, ласково называя её Боленькой, тем самым как бы указывая на страдальческую участь её ученицы быть, по герценовскому выражению, не лекарством, но болью человечества. Сама же Оля непременно ждала встречи с реинкарнацией Мережковского, но толпу претендентов растолкало сильное плечо в хоккейной защите… Впрочем, намного занимательнее была жизнь в Олиных лёгких.
