День выдался не по-летнему хмурый, промозглый. Влажный ветерок неутомимо гонял по земле мусор, да подкидывал, играючи, тёмные от воды, бумажонки. Мелкий дождичек метался заполошными струйками из стороны в сторону, щедро сеял мокрую пыль – старательно красил мир в серый, безрадостный цвет. Одним словом, наступило утро понедельника. Всем известно, что Великий Гончар в этот день тяжко маялся, от того и создал первый день недели исключительно для наказания неразумных детей своих. А и то верно – чего одному-то страдать?
Строй королевских гвардейцев вытянулся кривой кишкой за серой, от дождя, казармой и медленно напитывался вездесущей влагой. Наконечники копий да стальные шлемы с кирасами пытались привычно блестеть, но блеск получался унылый, совсем не тот, что бывает от весёлых плясок солнечных зайчиков. Хмурые, бородатые лица тоже радостью отнюдь не лучились.
Перед строем горячился какой-то тщедушный тип штатской наружности. Размахивал ручонками, осторожно колотил себя кулачишком во впалую, хлипкую грудь и призывал не пощадить, и, ради этого, соответственно, не пожалеть. О чём речь, понимал только первый ряд, да и тот не полностью. Остальные же гвардейцы охотнее разглядывали три отрубленные головы, насаженные на колья прямо возле забора.
Королевский гвардеец Мофей устроился в самом последнем ряду, где и положено обитать бывалому, заслуженному солдату – подальше от глаз беспокойного начальства. Его лицо, поросшее чёрной, двухдневной щетиной, имело скорбный, утренний вид хорошо отдохнувшего намедни человека. Он очень хотел бы носить бороду и не заморачиваться с ежедневным бритьём, но на нужном месте вырастали какие-то куцые, задрипаные клочья волосков и носить на лице это непотребство гвардейцу казалось просто неприлично. Срамота. А во всём остальном Мофей был собой абсолютно доволен: росту высокого, в плечах широк, в брюхе узок, силушкой Гончар не обидел, а ума много и не требуется. Одним словом – гвардеец. Чёрные волосы стриг коротко, черные, большие глаза от людей не прятал, никогда не вешал тонкий, хрящеватый нос, и мимо тонких губ ниточкой, ни ложку, ни чарку не проносил. Чарку не проносил даже чаще, чем ложку. Сейчас у него родилось, и нестерпимо свербело, смутное подозрение, что за чаркой он и пропустил что-то интересное. А пожалуй, что и важное.
