Почтальон и ноябрь

© Е. Ревуцкая, перевод, 2020

© Издательство «Водолей», оформление, 2020

Спящий экипаж

В осеннем вихре,

в метели рыжей

от лодки лодка —

все ближе, ближе…

Цветки акаций —

шеренги флота;

флотилий зерна —

как позолота…

И ждут, по трое,

что будет после —

и ждут, оставив

рули и весла…

Багряный ветер

обрушит лодку —

«Бог и Акация!»,

прошепчут кротко…

Сецессия

На небе тучи

узор чертили —

русалок мчали

ветров полозья,

в себя вбирая

крыла стрекозьи,

а те тонули

средь белых лилий…

Главы далекой

рисуя профиль,

скользили в небе

златые нимбы,

вливая сумрак,

как сладкий кофе,

в запястий тонких

и губ изгибы…

И спящей девы

красой летучей

нальются воды,

набухнут тучи…

Чужбина

Пред нами – берег дальний

той сказочной чужбины,

где, грусть и страх отринув,

мы упадем под пальмы

Где горизонт сомкнется

жемчужным ожерельем

и обратится к солнцу

Венера в звездной пене

Стыдливая мимоза

уронит у алькова

целительные слезы

для соловья больного

Где, как банан, прогнувшись,

в ветвях повиснет месяц

и банджо песней чуждой -

«Паломой» старой[1] встретит

Где нет еще разлуки,

ведь не было и встречи,

где, прежде чем отречься,

нам Бог протянет руки

Где мы – как будто младше,

где зов веков не слышен,

смерть – легче, стоны – тише,

а в грусти – больше фальши…

Театр

На сцене слеза актера

правдива была едва ли,

но зрители громким хором

за ним навзрыд повторяли —

всех искренней плакал в ложе

сам автор – угодник Божий.

Нектаром оваций кресла

наполнятся, словно соты,

и автор, вчера безвестный,

пьянится признанья медом,

и в ложе всплакнет лукаво

гнушавшийся всякой славы

Lunaria Biennis

Двух сомнамбул печальные очи

загорятся огнем неизменным,

если, выйдя на рынок цветочный,

купят вновь lunaria biennis.

И прозрачные тени-мембраны

под навесом укрытых лунарий

на ветру, как ряды барабанов,

бьются в ритме неведомых арий.

И лунатик, унынием пьяный,

чуждый всем искушениям розы,

установит на фортепиано

полнолуний серебряных россыпь.

Лунатичка на клавишах черных

вдохновенно играет куплеты

и в бескровных ладонях упорно

полнолуний сжимает монеты.

Эпитафия летчикам

Аристократы смерти, Жвирко и Вигура[2] -

их имена не раз звучали эхом громким.

Другие без вести пропали в небе хмуром,

оставив миру только пепел и обломки.

Чосинский[3], Климша[4], коих нет на пьедестале,

не избежали той же участи кровавой…

Им не нашлось названий улиц, песен, славы,