Рубедо

Ты должен сжечь себя в своем собственном пламени.

Как иначе хотел бы ты обновиться, не обратившись сперва в пепел?

Фридрих Ницше

ЧАСТЬ 1. НИГРЕДО

Все ночи Авьена

Салон фрау Хаузер, Шаттенгассе

Ночные мотыльки бились о стекло и гибли. Маленькие глупые смертники.

– Закрой окно.

Его слова – нечто среднее между приказом и просьбой. Голос срывался, отблески газовых фонарей резали роговицу, портьеры качались от сквозняка, будто за ними прятался кто-то живой.

– Опасаешься слежки? – зубы Марцеллы белели. Она вся в красном, точно облита вином. – Не нужно, милый. За нами никого.

Натренированным за долгие годы нюхом Генрих чувствовал ложь, а три бокала «Блауфранкиша» делали его отчаянным и злым.

– Иди ко мне! – он больно сжал ее запястье.

Марцелла фальшиво вскрикнула и упала на покрывало, расшитое огромными цветами, красными, как ее платье или как вино, что вязко подступало к горлу. Шуршали за окном крылья. Шуршал, опадая, шелк. С нижнего этажа доносился залихватский чардаш. Пол дрожал: в гостиной отплясывали пьяные офицеры. Дрожали стены и фонари на ветру. Генрих дрожал вместе с ними, сам не понимая, от возбуждения или нервоза.

– Снова сбежал, мой золотой мальчик?

Не ответив, Генрих соскользнул к разведенным коленям любовницы – бесконечное падение в темноту и грязь Авьенских улиц, в душные ночи, на самое дно, где его совершенно точно никто не найдет и не узнает.

– Негодный мальчишка! – переливчато простонала Марцелла. – Не-хорошо-о…

Первый лживый слог потонул в визгливом завывании скрипок, осталось лишь чистое и сладострастное «хорошо-о…», и Генрих задохнулся от остроты ощущений. Голова прояснилась, в ушах разрастался шелест, словно под черепной коробкой в гулкой пустоте порхали и разбивались мотыльки. С их крыльев осыпалась пыльца, с Генриха – кичливая позолота титулов, условностей и обязательств. Он остался голым и уязвимым, как нищий Авьенских трущоб. Площадная брань и бесстыдные, грубые ласки казались чище, чем золотая клетка, из которой он сбегал каждую ночь.

Когда Марцелла оседлала его верхом, Генрих уже не помнил, кто он и откуда, весь превращаясь в движенье и огонь. Мир расходился зыбью, скрипки визжали наперебой. Кто-то тихо дышал за портьерами, и осознание, что за ним наблюдают, вышибло из горла стон. Генрих упал на подушки, разбитый и опустевший. Лицо приятно горело, внутри коченела пустота.