И мы, всегдашние зрители, повсюду

Мамаша – это, выражаясь исторически, мать постарше. Вон локон седины, который она не закрашивает. Ее страстное обожание ребенка похоже на слишком уж заметную косметику. Стоит ему споткнуться, как она всякий раз проявляет такую заботу, что, чувствую, нервничать начинаю за него и метаться понапрасну. Упадет ли дитя сегодня? Непоправимо? Вот какую тревогу воплощает ее поза, когда она в резком порыве вскакивает с лавочки, чтобы метнуться к нему по усыпанной щепой земле. Потрясает (учитывая, до чего она тревожится), что́ она только позволяет ребенку по имени Гибб, рискующему насажать себе заноз на неустойчивых досках.

Я сижу одна, под деревом. Изо всех сил стараюсь не наводить страх на всю округу, бродя по ней призраком, держу на коленях раскрытую книгу. Это Рильке.

На следующий день они снова приходят. Она маленькая, слегка растрепана, пристегнула его к себе, будто они кочевники. Вовсе нет. Он спокойнее многих карапузов, блуждающих по этой половинке акра[1] со своими нянями и матерями по крови. Бесполезные приспособления, какие ей приходится отстегивать, прежде чем дитя ринется в какую-нибудь заварушку, расстраивают меня, чье дело – наблюдать. У его болтающихся конечностей вид неживых. Мне знакомо. Когда час спустя, перед уходом, она опять стреноживает его, мальчик более оживлен, цветущие пятна на его челе видны даже отсюда. Она сует ему в лицо бутылочку. Его охватывает оторопь молочного кормления, и мамаша снова защелкивает все пряжки и затягивает ремешки.

Низ спины вжимается в кору и начинает побаливать: травма напоминает о себе. Старая болячка. Уходя, мамаша шагает по траве на север. Малыш вполне подрос, чтобы ходить. Он должен ходить своими ножками. Ситуации вроде этой становятся все более нетерпимыми. Мальчику, следует заметить, три года, даром что бутылочку сосет. Талант манипуляции способен проявить себя уже с восьми месяцев. Пассивность как стратегия.

На третий день в обычное время они не являются.

Идет дождь. Бреду на Главную улицу за пончо и сэндвичем в интернет-лавке, который не могу есть. Возвращаюсь и вижу, как мамаша натужно толкает прогулочную коляску через грязь в дальнем конце парка. Ее зонтик никак ей не дается. Ветер знай себе дергает большой купол из красного нейлона из стороны в сторону. Она же – стареющий матадор: отваги меньше, чем надрыва. По лицу мальчика жгуче хлещут капли дождя (уж по моему-то, они точно бьют), и его жалобы уносятся через поле, чистые, как звон ключей на стекле. Почему они еще не дома? Извинение ее невнятно, но это извинение, и, чтобы донести его, она склоняется – позвоночник ее вдруг изгибается вдовьим горбом. И в то же время зонтик рвется вверх, будто росток из земли. Маков цвет поля брани, вскормленный ранами. Судя по моим наблюдениям, многое в материнстве связано с искривлением.