Флоренс не любила общаться с дядюшкой.
Тем более — в его кабинете.
За завтраком можно было сделать вид, что овсянка и сэндвичи с
джемом требуют от тебя сосредоточенности (леди не говорят с набитым
ртом), а вечером — уйти к себе из гостиной (у леди может заболеть
голова от тяжелых запахов, а кузен Бенджи в последнее время очень
любил удовое дерево и сандал), а вот кабинет — кабинет это совсем
другое. В кабинете говорят о важных вещах, а каждый раз, когда
дядюшка говорил с Флоренс о важных вещах, это заканчивалось
настоящей головной болью, не выдуманной.
Восемь ступеней вверх, в башенку, по узкой лестнице, освещенной
магическими светильниками. Стук в дверь — сердце падало куда-то к
желудку, желудок, казалось, подкатывал к горлу, интересная
анатомическая реакция — Флоренс знала, что это все лишь глупые
метафоры, но именно они лучше всего описывали то, что она
чувствовала в тот момент, когда толкала тяжелую дубовую дверь.
В кабинете дядюшки всегда было чисто и пахло хвоей, табаком и
бренди. И неприятностями.
Сегодня там пахло еще и ладаном
Ладаном пахло, когда приходил отец Сэмюэль.Черная сутана делала
его похожим на злого, нахохлившегося от холода ворона, и приносил
он обычно недобрые вести. И письма –— тоже недобрые, те, которые
Флоренс хотела бы не читать.
А вот дядюшка читать их любил, вслух, с выражением.
Оливер Силбер обладал глубоким бархатным голосом и мастерски
владел им, не хуже иного актера. Флоренс знала, какие острые иглы
могли прятаться в этом бархате.
— Мы ждали тебя, дорогая, — дядюшка указал ей на кресло.
Сам он сидел за письменным столом –— и как ни странно сегодня
перед ним не было бежевого конверта, зато был графин с лимонадом и
хрустальный бокал. В графине плавали зачарованные металлические
кубики. Они не позволяли льду таять даже в такую жару, как сегодня,
так что лимонад был холодным, а стекло –— запотевшим.
Отец Сэмюэль стоял у окна, заложив руки за спину. Когда Флоренс
вошла в кабинет, он обернулся и посмотрел на нее с лучшей из своих
улыбок, предназначенных для добродетельных девиц.
Девицам, в чьей добродетели он сомневался, отец Сэмюэль улыбался
иначе: скорбно, словно бы мысли о розгах и публичном порицании
доставляли ему самому боль.
— Здравствуй, дитя, — сказал он и протянул руку.
Флоренс подошла ближе и поклонилась, коснувшись губами
серебряного перстня на руке священника, и лишь потом села в кресло.
На самый краешек, положил руки на колени и выпрямив спину.
